Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Majesté сбросил меха, под которыми обнаружилось довольно смелое decollete, уселся и принялся осматривать зал в театральный бинокль, который извлек из глубин своей накладной груди. А насытившись, по-видимому, созерцанием haute société [44] Высший свет (фр.). , появляться в коем он больше не мог, зашептал нам:

— Мне говорили, что под конец спектакля нас ожидает «царский сюрприз». Представьте себе, дети мои. Прегрешения нашего Юрия широко известны, и особое неудовольствие вызывают они у Ее Величества Царицы. История эта случилась задолго до вашего времени, mes petits [45] Мои маленькие (фр.). , но все же позвольте рассказать ее вам. Увольнение божественного Нижинского из Императорского балета объясняется вовсе не скудостью его сценического костюма. Нет-нет. Причиной стали необычные, скажем так, отношения прелестного Вацлава с Дягилевым, слухи о которых достигли ушей Царицы. Узнав же о предпочтениях нашего Юрия, она лишь пожаловалась: «Юрьев похож на океан, а имеющим сыновей матерям океана должно страшиться».

Занавес пошел вверх, прервав откровения Majesté, однако свет в зале не погас. Ничто не отделило нас от сцены. Пышные, преувеличенных размеров декорации были величиной с наши дома и дворцы, растянутые до пропорций, какие могут привидеться только во сне; сцена, освещенная тысячью свечей, была заставлена зеркалами, которые показывали ослепленной публике ее ослепленные отражения, и вазами, горшками и кадками с самыми пахучими из оранжерейных цветов — жасминами, камелиями, гардениями, — они цвели по всей сцене, соблазняя зрителей своими сладкими ароматами.

Об этой поразительной постановке, одновременно и фантастической, и пугающей, написано было многое. За точно рассчитанными речитативами диалогов (прославленная «биометрика» Мейерхольда [46] Ошибка автора. Понятие «биомеханики» (а не «биометрики») появилось у Мейерхольда в 1918 или 1919 году, и Сергей ничего о ней знать не мог. ) скользили, точно черные змеи под кроваво-красными розами, мелодии Глазунова. Исполнявший роль влюбленного убийцы Арбенина Юрьев словно бы создал, прибегнув к некоему химическому процессу, чистый и горький напиток из тех черт собственной натуры, какие я успел в нем заметить, — байронического равнодушия, отчасти зловещей дородности и невесомого сумрака, который клубился там, где, казалось, должна была находиться его душа.

Время от времени я позволял себе бросить взгляд на Геню, целиком поглощенного спектаклем. Что видел он, неотрывно глядя на сцену, бывшую на самом-то деле не сценой, но нашим с ним нереальным миром? Из всех зрителей только он один был избран для того, чтобы разделять страшную близость с артистом, который загипнотизировал и, если сказать правду, устрашил всех нас. «Юрьев похож на океан, а имеющим сыновей матерям океана должно страшиться». Утонуть — существует ли смерть более страшная? Глядя на нежный профиль Гени, курносый, с длинными ресницами, я жалел его, завидовал ему и как будто ощущал течение, которое уносило моего друга в опасные воды — в даль, где никто уже спасти его не сможет.

Рядом со мной спал или пребывал в беспамятстве Давид, положивший голову на голое плечо Majesté.

Впрочем, то, чего я видеть не мог, занимало меня не меньше того, что я видел. А именно мсье Тартюф, чей холодно позабавленный взгляд привольно блуждал по моему беззащитному затылку и шее. Смогу ли я, когда спектакль закончится и зал зааплодирует, беспрепятственно сбежать из ложи? И в то же время меня тешила волнующая — до дрожи — мысль, что, если мсье Лeжен заговорит со мной, я не сумею ему воспротивиться и соглашусь на любое грехопадение, какое он мне предложит.

Таким запутанным размышлениям предавался я, когда начался кульминационный бал-маскарад. Сцену заполнили Арлекины и Коломбины, Полишинели и Пьеро — сонмище мужчин в масках, фесках и тюрбанах и необузданных женщин в нарядах узниц гарема. Мне показалось вдруг, что маскарад этот воспроизводит — и только для меня одного — инфернальный бал педерастов. Я заподозрил даже, что Юрьев пригласил в нашу ложу Лежена из желания расставить мне постыдную западню, и ощутил к нему едва ли не благодарность за это.

Едва я запнулся об эту мысль, как музыка вдруг стихла и взволновалась снова, и на сцену выступил персонаж, названный «Неизвестным». Облаченный в черное домино и белую маску, хладнокровный и подлый, он заворожил пеструю толпу гостей пантомимой, которая становилась все более похотливой. Внезапно меня поразило мучительное подозрение, что если Неизвестный снимет маску, то я увижу не кого иного, как мсье Тартюфа, — мне потребовались немалые усилия, чтобы не обернуться, не попытаться увериться, что мсье Лежен не покинул ложу и не вышел на сцену. На самом пике неистовства музыки и пантомимы Давид очнулся с испуганным вскриком, заставившим меня разнервничаться еще пуще. Проведя двумя пальцами по лбу, я обнаружил, что он покрыт потом.