Маргарита Хемлин - Клоцвог

Потом состоялся разговор. С фактами.

Блюма показала письма Мишеньки. Конечно, не все. Те, где он жаловался на мою назойливость. Они сразу были связаны шнурком отдельно. Да. Блюма дура-дура, а умная. Готовилась к встрече. Хоть и не знала, когда.

И что. И то, что Миша писал: «Очень жалею маму. У нее несчастная жизнь. Она валит на меня свою любовь, потому что ей больше некуда. Придумала мне нефтяной институт. Думаю, потому нефтяной, что командировки, и вдали от дома, и деньги хорошие. У нас многие хотят ехать на Самотлор после службы. Рабочими. На политинформациях только и слышишь в хорошем смысле: нефть — черное золото. Или что-то подобное. Всем хочется золота. Хоть черного. Но мне тяжело выносить мамины письма в себе. Они ложатся на мое сердце камнем. Ввиду понимания ее одиночества. Представляю, когда вернусь, надо будет жить с ней под одной крышей. И терпеть. Буду терпеть. Я сильно повзрослел. Учебники мамины девать некуда — места мало и есть более важные предметы для обихода. Выбрасываю сразу, как только получаю».

И что мы видим? Основная мысль — одолжение. Одолжение и еще раз одолжение.

А я покупала учебники, по очередям за ними стояла, следила за газетами и телевидением. Писала про все, что касалось будущей специальности.

Да. Мой сын меня услышал через свою акустику. Но его акустика не донесла до него основного материнского желания быть рядом и вместе с ним навсегда.

Но все-таки он меня любит. Я сделала такой вывод перед Блюмой. И какая разница, через что он меня любил: через свое терпение или через мою назойливость.

Да. Всего надо добиваться. И любви тоже. И я добилась.

Блюма в общем согласилась со мной.

— Любит он тебя, Майечка. Сильно любит и обожает. И всегда любил. И Гиле говорил, что любит тебя. А Гиля, пускай ему хорошо лежится, учил Мишеньку: люби маму, люби маму, пусть она и такая-растакая, а ты люби. Ты сын.

Я улыбнулась.

Блюма отреагировала на мою улыбку по-своему:

— И Гиля тоже всегда с улыбкой. Какую жизнь прошел от корки до корки — а всегда с улыбкой. Весь Остер к нему за советом ходил. Одна ты, Майечка, не попросила совета. А он бы тебе сказал, как надо, а как не надо.

— Блюма, у живых не спрашивают. Тем более у родственников. Сама понимаешь. Ты у Гили много спрашивала?

— Много. Его в школу звали выступать. И в техникум строительный. Он ходил. И там спрашивали. А он говорить любил. И умел. Пусть ему хорошо лежится. И вслух читал Мишеньке, когда Мишенька еще маленький был. Миша подрос, сам хотел читать. Гиля противился: «Слушай с голоса, быстрей дойдет».

— И что читал? — Мне не было интересно, но разговор надо поддерживать.

— Например, чаще всего «Повесть о настоящем человеке». Без ног летчик. Настоящий. Наизусть знал. Редко в страницы заглядывал. Шпарил по памяти. Не полностью, но в основном. Мнение в Остре единое до сих пор: Гиля был настоящий человек. И я лично подтверждаю. Только с ногами.

Вечером с почты я позвонила Марику. Мне не хотелось ехать в Москву. Я спросила, как он справляется с Эллой, как питаются. Я наготовила с запасом, но Элле мало любого количества и качества. Марик заверил, что дела нормальные, Элла рисует, учит уроки. Разговаривает спокойно. Я внезапно сказала, что приеду через несколько дней, так как в Остре возникли обстоятельства. Марик не перечил. Надо — значит надо. Справится сам.

Ко мне сама собой явилась мысль задержаться на пару дней в Киеве. Встретиться с некоторыми людьми. В том числе с родственниками. Мысль не оформилась окончательно в цель, но я не могла сидеть на месте.

Конец мая. Темнело поздно. Я потребовала у Блюмы за все хорошее новый адрес Мирослава. Я была уверена, что ей известно, где он и что.

Блюма не отнекивалась, а даже сама дала и телефон.

Стоит с бумажкой в линейку с написанным номером, размахивает листиком перед своим лицом, будто ей мало воздуха.

— Очень хорошо. Все-таки бывший родной человек. И Мишенька его любит. А жизнь неустроенная после тебя. Один как перст. И Гиля его любил, и Фанечка, пусть им хорошо лежится.

Она так умилительно посмотрела, что меня передернуло.

— Блюма, им-то лежится. И хорошо лежится, не сомневайся. А мне не лежится, не сидится. Ты давай оценки Фиме, кто кого любит-уважает и кто один как перст после кого. Поняла?

Блюма надула губы:

— Ой, Майечка, ты невыносимая. Я ж просто так. Без смысла. Сказала и сказала. Хочешь — езжай к Мирославу. Хочешь — не надо. Не мое дело.

— Твое, Блюмочка. Твое дело. Все твое дело: и Мирослав, и Мишенька, и Фима, и Фаня, и Гиля. Весь Остер твой. Моего тут ничего нету. И никогда не было. Как думаешь, так и говори. Не виляй.