Даниэль Кельман - Измеряя мир

Гаусс оборачивался на каждом шагу. Он боялся бандитов, собак и грязных луж. Он боялся того, что город так велик и что он никогда отсюда не выберется, запутается в нем, как в лабиринте, и никогда не вернется больше домой. Но нет, этому нельзя поддаваться! Город — это всего лишь дома, и через сто лет самые маленькие будут больше этих, а через триста — он наморщил лоб, это не так-то легко — рассчитать показательную кривую роста, когда нервничаешь, тебя охватывает тоска и у тебя болит живот, — так вот, лет через триста в большинстве городов людей будет жить больше, чем сейчас во всех немецких государствах [9] Имеются в виду немецкие земли, впервые объединившиеся в одно государство в 1871 году. вместе взятых. Люди, они как насекомые, живущие в сотах, занимающиеся низменным трудом, производящие детей и умирающие, когда придет их время. Естественно, трупы придется сжигать, никаких кладбищ не хватит. А как быть с экскрементами? Он чихнул и спросил себя, уж не заболел ли он снова.

Когда через два часа появился хозяин дома, он нашел Гаусса в глубоком кресле: трубка во рту, ноги на маленьком мексиканском столике из камня.

Куда это вы так внезапно исчезли? воскликнул Гумбольдт. Вас искали, даже предполагали худшее, к тому же буфет был превосходный! И король был очень разочарован.

О буфете ему остается только сожалеть, сказал Гаусс.

И что это за манеры такие? Многие люди приехали специально. Нельзя же себе такое позволять!

Этот Вебер понравился ему, сказал Гаусс. А проглатывающий свет эфир — полная чепуха.

Гумбольдт скрестил руки.

Occam's razor, [10] Бритва Оккама (англ.) — методологический принцип логики, заключающийся в том, что не следует увеличивать число сущностей сверх необходимости, отсекая лишнее; назван по имени английского монаха-францисканца, жившего в XIV веке. сказал Гаусс. Число необходимых для объяснения предположений должно оставаться минимальным, насколько это возможно. Между прочим, пространство хотя и пустынно, но имеет искривленную поверхность. Звезды двигаются по весьма загадочному небосводу.

Опять снова-здорово, сказал Гумбольдт. Астральная геометрия. [11] Имеется в виду неевклидова геометрия. Он удивляется, что такой человек, как Гаусс защищает это более чем странное направление.

Он и не делает этого, сказал Гаусс. Он давным — давно решил, что никогда не будет ничего публиковать на эту тему. У него нет желания подвергать себя насмешкам. Слишком многие люди принимают свои привычки за основные законы мира. Он выпустил к потолку два кольца дыма. Что за вечер! Он чуть не заблудился, с трудом нашел сюда дорогу, а чтобы его впустили, трезвонил на весь дом, пока не перебудил ленивую прислугу. Второй раз по этим грязным улицам он не пойдет ни за что на свете.

По-видимому, он сделал большой круг, резко сказал Гумбольдт. Он уверяет его, что есть и более грязные улицы. И огромной ошибкой с его стороны было взять и уйти, когда собралось столько людей, с которыми можно реализовать любые проекты.

Проекты! фыркнул Гаусс. Разговоры, планы, интриги, светские беседы с дюжиной князей и сотней академий, прежде чем где-нибудь разрешат установить барометр. Так наука не делается.

Ах, воскликнул Гумбольдт, наука! А что же тогда наука?

Гаусс не спеша курил трубку.

Человек в одиночестве за письменным столом. Листок бумаги перед ним, неплохо бы еще телескоп перед окном, когда небо ясное. И чтобы этот человек не сдавался, пока не докопается. Вот это, пожалуй, и есть наука.

А если этот человек отправится путешествовать?

Гаусс пожал плечами.

То, что прячется где-то вдали, в пещерах, вулканах или рудниках, это все случайности и не столь важны сами по себе. Мир они не объясняют.

Этот человек за письменным столом, сказал Гумбольдт, нуждается, конечно, в заботливой жене, она согреет ему ноги и сварит для него еду, а также в послушных детях, они чистят отцу его инструменты, и в родителях, пекущихся о нем, как о ребенке. И в теплом доме с надежной крышей, укрывающей от дождя. И в шапочке, чтобы у него никогда не болели уши.

Гаусс спросил, кого он конкретно имеет в виду.

Да нет, это он так, что называется, вообще.

Ну что же, в таком случае нельзя не признать, что да, сам он во всем этом нуждается и даже больше того. А как иначе прикажете человеку все это выдержать?

Вошел слуга, уже в шлафроке.

Гумбольдт спросил, что это за новые порядки, разве нельзя постучаться.