Даниэль Кельман - Измеряя мир

Бонплан хватил вина прямо из бутылки. Похоже, он забыл, что на столе стоят бокалы и пить по-другому неприлично. Гумбольдт бросил на него осуждающий взгляд.

Так и случилось, закончил свой рассказ отец Цеа, что посрамленный муж вернулся домой ни с чем. Шел он четыре долгих месяца, к тому же вдоль безымянной реки, которую лишь позднее окрестил Амазонкой. В пути он составлял карты, давал горам названия, измерял температуру воздуха, изучал виды рыб, насекомых, змей и людей. И не потому, что это его интересовало, а чтобы не лишиться рассудка. Он никогда не говорил потом в Париже о вещах, о которых вспоминали его солдаты: гортанные крики и прицельно выпущенные из джунглей отравленные стрелы, ночные огни, а главное, те неуловимые странности жизни, когда реальный мир на минуточку делал шаг в сторону ирреального. Деревья только что выглядели как деревья, а лениво плещущаяся вода в реке была самой обычной, но вдруг содрогался, понимая, что перед тобой мимикрия чего-то инородного. Именно в такие минуты Кондамин и нашел тот канал, о котором все узнали от безумного Агирре. Связывавший две самые большие реки континента.

Гумбольдт сказал, что он докажет, что эта связь существует. Все великие реки связаны друг с другом. Природа — это одно единое целое.

Ах, вот как? Отец Цеа с сомнением покачал головой. Спустя годы, давно уже будучи членом Академии, став старым и знаменитым, когда он уже только изредка просыпался посреди ночи от кошмаров и якобы даже сподобился вновь поверить в Бога, Кондамин сам объявил, что канал — это заблуждение. Между большими реками, сказал он, нет внутри страны никакой связи. Ибо это нарушило бы порядок на континенте, а он этого недостоин. Отец Цеа помолчал немного, потом встал и поклонился. Пусть вам приснятся хорошие сны, барон. И желаю благополучного пробуждения!

Ранним утром их сон прервали крики, какие издают от боли. Одного из прикованных во дворе индейцев избивали кожаными плетьми два священнослужителя. Гумбольдт выбежал во двор и спросил, что здесь происходит.

Ничего , ответил ему иезуит. А что такое?

Старые дела, ничего нового, сказал другой. И добавил, что это никак не связано с их путешествием по континенту. Он дал индейцу пинка, тот мгновенно понял, что от него требовалось, и залопотал на плохом испанском, повторяя, что это старые дела, ничего нового и никак не связано с их путешествием.

Гумбольдт засомневался. Подошедший тем временем Бонплан смотрел на него с упреком. Но им надо двигаться дальше, тихо сказал Гумбольдт. Как быть?

Их позвал к себе отец Цеа и принялся показывать свои бесценные сокровища. Растрепанного попугая, произносившего несколько фраз на языке вымершего племени. Еще двадцать лет назад эти люди жили здесь, теперь ни одного из них нет в живых, и никто не понимает, что верещит эта птица.

Гумбольдт протянул руку, попугай клюнул его, уставился в землю, словно задумался, похлопал крыльями и сказал еще что-то невразумительное.

Бонплан осведомился, отчего исчезло племя.

Такое случается, сказал отец Цеа.

Почему?

Отец Цеа прищурился и посмотрел на него. Так, конечно, проще и легче. Приходят тут и жалеют всякого, кто выглядит жалостливо, а дома рассказывают потом кошмарные истории. А вот если кому-то вдруг с пятьюдесятью единомышленниками приходится управлять десятью тысячами дикарей, если этот человек каждую ночь спрашивает себя, что означают эти крики в лесу, и каждое утро удивляется, что он еще жив, то он, разумеется, будет судить об этом иначе.

Гумбольдт сказал, что это недоразумение и никто не хотел ничего критиковать.

Ну, почему же, возразил Бонплан. Кое-что ему все-таки хотелось бы знать. Он неожиданно запнулся и не мог поверить, что Гумбольдт толкнул его. Птица глядела то на одного, то на другого, потом что-то произнесла и посмотрела на них в ожидании.

Правильно, ответил ей Гумбольдт, который не хотел показаться невежливым.

Птица, казалось, обдумала это замечание и добавила еще одну длинную фразу.

Гумбольдт вытянул руку, птица сильно ударила по ней клювом и оскорбленно отвернулась.

Пока оба индейца переправляли для них лодку через пороги, Гумбольдт и Бонплан совершали восхождение на гранитные скалы позади миссии. Там наверху была, судя по всему, пещера с захоронениями мертвых. Идти было трудно, некуда ногу поставить, опорой служили только торчавшие кристаллы полевого шпата. Стоило им взобраться наверх, как Гумбольдт, вдохновленный видом порогов, раскинувшейся над рекой радугой и влажным серебристым блеском далей, тут же выдал потрясающую речь, всю насквозь проникнутую пафосом, за исключением моментов, когда он бил москитов, и сразу же запечатлел этот образец непревзойденного красноречия на бумаге. Затем, балансируя, они двинулись дальше по хребту, к соседней вершине и входу в пещеру.