Иосиф Герасимов - Вне закона

Хоронили их вместе. Двенадцать душ. Народу много за гробами шло, а впереди Симка Шест, длинный, с белым лицом и мохнатыми пегими бровями, в белой сорочке с черным галстуком, хотя прежде его никто при галстуке не видел. Чувствовал себя героем, один ведь выскочил из этой истории чистым, и на кладбище сиплым голосом сказал речь. Сначала о том, что пьянство — дело поганое, а потом перешел к международным делам и сделал намек, что тут не обошлось без происков империалистов, вот в гостинице при институте живут американцы, и они вполне могли испоганить нормальный спирт. По его словам получалось, что погибшие — жертвы диверсии. Смеяться на кладбище было нельзя, слушали терпеливо, но, после того как закопали могилы, вокруг Симки Шеста собралось несколько человек из друзей-приятелей Якорька и молча направились к гостинице предъявлять счет американцам. Троих они увидели на корте.

Симка Шест крикнул, чтобы те выходили, дело есть. Американцы, как ни странно, их поняли, положили на скамеечки ракетки и вышли — все в белых шортиках и майках. Вперед выступил седой, загорелый мужик, он мог немного по-русски, спросил, в чем дело, и Симка вместо ответа размахнулся, но седой ловко увернулся и влепил Симке в челюсть так, что тот сразу с копыт. Двое других теннисистов тоже не дремали, уложили очень быстро человек пять, а остальные разбежались. На этом международный конфликт окончился, о нем старались не вспоминать, а вот о двенадцати погибших до сих пор тоскуют по ночам жены и дети.

Все это лишь присказка, а вот сами обстоятельства случившегося в ночь на 28 мая были таковы.

Виктор Талицкий засиделся до полуночи у приятеля своего Гоши Семгина и, вернувшись домой, завалился спать. Заснул быстро и крепко.

И был сон. Ему редко что снилось, да обычно сразу все забывал, а этот сон запомнил: идет босой по траве, она холодит ноги, но от этой прохлады приятно. Мать сидит на качелях, тоненькая, джинсы в обтяжку, и, запрокинув голову, смеется, рот у нее до ушей. Он знает — она пьяная, и ему жалко ее, а она все смеется, пока смех не переходит в какой-то хрип, и он понимает — мать умирает. Ведь он не видел, как все это произошло, она была в больнице, а тут, оказалось, вовсе и не в больнице, а на качелях, и над ней висит зеленое облако, из которого льет зеленый дождь, а хрип ее становится все страшнее и невыносимей… Ему почудилось, что именно от этого хрипа он и проснулся. Некоторое время ничего не понимал, машинально взглянул на часы, было двадцать минут пятого, и незашторенное окно наливалось бордовым цветом. Но тут он и в самом деле услышал хрип, сразу же пружинно вскочил с постели, открыл дверь в прихожую и не смог понять: это снится ему или происходит на самом деле.

Нина, обмякнув, сидела на полу, прислонившись к косяку, дверь за ней была открыта, и утренний свет хорошо освещал ее, и это было страшно: волосы слиплись от крови, лицо все в подтеках, платье в лоскутах, голые колени ободраны, глаза туманны, но самым страшным была ее поза — она как бы и не сидела, и не лежала, руки обвисли, бессильными кистями упираясь в пол, будто все у нее было искорежено. Он склонился к ней, поднял мокрый подбородок, и тогда затекшие глаза ее приоткрылись, губы что-то хотели произнести, ей это не давалось, но он понял — она хочет пить. Кинулся в кухню, налил в стакан воды, вернулся, сам приоткрыл ей губы. Она глотала с трудом, но постепенно взгляд прояснялся.

— Что с тобой? — крикнул он.

Может быть, ей казалось, что она кричит в ответ, — так напряглось лицо, но на самом деле, не заканчивая слов, прошептала:

— Гад… из маш… росил…

Он попытался ее поднять, но лицо ее исказилось от боли, он понял: нельзя ее трогать, и кинулся к телефону, чтобы вызвать «скорую».

Вернулся к Нине с водой, попробовал дать ей еще попить, но она только пошевелила губами. Этот ее страшный вид снова привел в отчаяние, ему стало дурно, хотелось кричать. Он не услышал скрипа тормозов, пришел в себя, когда за спиной грубый голос сказал:

— Здорово ее…

Тут же объявились два санитара с носилками.

— Давайте под мышки. И очень осторожно, — сказал врач, он был пожилой, с желтыми от табака усами и мутными глазами.

Санитары уложили Нину, понесли к машине. Виктор двинулся за ними, хотел влезть туда же, куда установили носилки, но врач его задержал.

— Мы в милицию сообщим. Да лучше бы вы, сейчас…

«Скорая» отъехала. Виктор направился к дому, постепенно в голове стало проясняться… Ее выбросили из машины… Кто? Почему она здесь? Ведь должна была приехать днем в двенадцать… Кто-то напал на нее, может, изнасиловал. Он кинулся к телефону, но стал звонить не в отделение, а к Еремее домой, гудки шли долго, потом сонный голос отрапортовал: