Сулейман Файяд - Живой мост

— Э, какая разница, лишь бы в фильме были использованы подлинные кадры, — вставляет рассудительный Ахмед. — Взрыв, где бы он ни был, есть взрыв.

— Пожалуй, ты прав… — соглашается с ним Хусейн. — Ну хватит, пошли! Мы и так потеряли много времени.

Поначалу они двигаются спокойно. Всплески пламени позади постепенно затухают и скрываются за холмами.

Вдруг совсем рядом автоматные очереди.

— Ложись!

«Засада! Напоролись! Все-таки напоролись, — с досадой думает Хусейн. Но тут же ход его мыслей меняется. — Вступать в бой или нет? Судя по нарастающей плотности огня, силы неравны».

Он принимает решение:

— Назад и налево! Я буду прикрывать.

Строчит пулемет. Бешено заливаются автоматы. Пули свистят над самой головой.

Хусейн нажимает курок, приподнимается и отскакивает назад, торопясь спрятаться за камень. И вдруг хватается за грудь. Ноги тяжелеют, перестают слушаться…

Очнувшись, он видит возле себя Ахмеда и Абд ар‑Рууфа. Первая мысль, которая приходит в голову: «Где же Касем? Неужели убит? Или прикрывает отход?..»

— Ребята, оставьте меня здесь, уходите! Грудь… Передайте отцу… Поцелуйте руки матери… Я умираю!.. Да здравствует Палестина!

Над родительским ложем разбит священный шатер, шатер безмолвия. Вдруг тишина нарушена.

— О — о-о!

— Что случилось, дорогая? Почему ты кричишь?

— Мальчик!.. Мой мальчик!

— Что с тобой? Успокойся! Тебе плохо? — Абу Хусейн [20] Абу Хусейн — отец Хусейна. наливает в стакан воды, протягивает его женё. — На, выпей!

— Мой мальчик! — причитает Умм Хусейн. — Мой бедный мальчик. Я только что видела его во сне. Он умер! Умер!

Наступило утро, Абу Хусейн стоял у прилавка. В чайную вошли трое федаинов, уселись за столик. Он сразу их узнал по сетчатой накидке под укалем, и сердце его сжалось в тяжелом предчувствии. Это были Касем, Абд ар‑Рууф и Ахмед. Он подошел к столику.

— Что прикажете?

— Мы бы выпили, отец, по чашечке кофе.

— Сию минуту! — Абу Хусейн обернулся в сторону кухни. — Жена, приготовь три порции кофе! Да побыстрее!

Касем вынул из кармана исписанные листы бумаги:

— Собственно, мы пришли не за этим… Мы должны сообщить… Ваш сын пал вчера смертью храбрых. Вот его неотправленное письмо и удостоверение.

У Абу Хусейна было такое чувство, будто внутри что-то оборвалось. Невероятным усилием воли он превозмог себя и сказал — голос не дрогнул, глаза были сухие и строгие:

— Да заменит его новый герой! Горжусь вами, вы посвятили себя великому, благородному делу. Родине нужны настоящие мужчины. Такие, как вы. Я отдал Палестине единственного сына, и он погиб, защищая ее. Что поделаешь! Видно, судьба… Сколько раз я упрекал себя за то, что не пошел вместе с сыном. Эх, будь я помоложе! Лучше бы мне погибнуть…

Осторожно неся поднос с чашками, Умм Хусейн подошла к столику и, увидев федаинов, тяжело вздохнула:

— О аллах, где-то мой мальчик!

— Ты была права! — отозвался Абу Хусейн, принимая у жены поднос. — Наш сын был федаином в полном смысле этого слова [21] Федаин — дословно: жертвующий собой ради великой цели. . Издай захраде [22] Захраде — приветственный радостный крик. Издавая захраде, женщина пронзительно кричит, а указательным пальцем быстро водит между губами открытого рта. , женщина!

Слезы хлынули из глаз Умм Хусейн. Она горестно запричитала, вздымая руки к небу:

— О горе мое горькое! Муж мой, чего ты от меня требуешь? Мы дожили до седых волос. Какой радости теперь ждать нам? Скажи мне, какой? О горе мне! Горе!

— Перестань хныкать! — прикрикнул на жену Абу Хусейн. — Наш сын — герой! Немедля издай захраде! Иначе я развожусь с тобой! Говорю при свидетелях [23] По мусульманскому законодательству — шариату — мужчина, трижды сказавший при свидетелях: «Я развожусь с тобой!», считается разведенным. . Я развожусь с тобой.

— О аллах! Одумайся! Если ты требуешь, я издам захраде! — испуганно воскликнула Умм Хусейн. — Сейчас, только соберусь с силами.

Она сделала глубокий вдох и закричала высоким голосом. А слезы по-прежнему текли по ее лицу.

Федаины вместе с Абу Хусейном вышли из чайной и рассказали ему о ночной операции. Пронзительный торжествующий крик женщины, переливаясь, звенел на пустынной улице. И такая сила была в этом крике, что казалось, будто его издает не один человек, а все жители квартала, молодые и старые. То был захраде неизбежной победы над врагом, захраде всеобщего ликования.