Сулейман Файяд - Живой мост

Я у нее один. Отец умер. Старшего брата оккупанты забрали сразу, как только вступили в Рамле. Тогда я не понимал, что я значил для матери. А сейчас не могу себе представить, как она могла бы жить без меня, когда мы переехали в Дамаск. Кто бы тогда продавал за нее утренние газеты и, надрывая горло, выкрикивал новости у автобусных остановок?

Солнце растопило стойкость женщин и стариков. То тут, то там стали раздаваться отчаянные голоса протеста. Я смотрел на людей, которых привык видеть на узких улицах Рамле и которые сейчас возбуждали во мне острое чувство жалости. Но не передать, что случилось со мной, когда я увидел, как израильтянка в военной форме начала потешаться над бородой дядюшки Абу Османа.

Дядюшка Абу Осман мне вовсе не дядя. Он был цирюльником и скромным лекарем в Рамле. Все дети любили его и называли дядюшкой в знак почитания. Он стоял, прижимая к груди свою младшую дочь, малютку Фатиму, которая широко раскрытыми черными глазами смотрела на чужую женщину.

— Твоя дочь?!

Абу Осман робко кивнул, и в глазах его мелькнула какая-то смутная тревога. Очень спокойно израильтянка подняла свой автомат и прицелилась в голову девочки. В этот момент один из солдат охраны, совершавших обход, остановился, загородив от меня Абу Османа. Я услышал лишь звук трех одиночных выстрелов. Затем я увидел лицо Абу Османа, искаженное отчаянием. Головка Фатимы бессильно свесилась, сквозь черные волосы одна за другой сочились и падали на раскаленную землю капли крови.

Абу Осман прошел мимо меня, неся в своих старых руках маленькое смуглое тело Фатимы. Он молчал, его застывший взгляд был устремлен прямо перед собой. Я смотрел на его сгорбленную спину, пока он мерно шел между рядами людей в свой переулок. Я взглянул на его жену. Она сидела на земле, обхватив голову руками и издавая прерывистые стоны. Израильский солдат повернулся к ней и жестом руки приказал подняться. Женщина не двигалась. Солдат пнул ее ногой. С залитым кровью лицом она упала на спину. Я отчетливо видел, как он приставил дуло винтовки к ее груди и выстрелил. Потом этот солдат обернулся ко мне и приказал поднять ногу, которую я непроизвольно опустил на землю. Когда я покорно исполнил приказ, он два раза ударил меня по лицу и вытер о мою рубашку запачканную в крови руку.

И тут мне стало плохо. Я отыскал взглядом мать. Она стояла среди женщин с поднятыми руками. По ее лицу текли слезы, но она улыбнулась мне. Ногу, на которой я стоял, сводило судорогой, но я тоже улыбался матери. Мне страстно хотелось броситься к ней и сказать, что мне не больно, не надо плакать, надо вести себя так же стойко, как дядюшка Абу Осман.

Мои мысли прервал приход Абу Османа: он, видно, уже успел похоронить Фатиму. Проходя мимо, он снова не взглянул на меня. Я вспомнил, что они убили его жену и его ждет новый удар. Абу Осман дошел до своего места и остановился. Мне была видна только его спина, сгорбленная, мокрая от пота. Потом он нагнулся, поднял жилистыми руками труп жены. Как часто в мирные дни я видел ее сидящей на корточках перед цирюльней в ожидании, когда муж кончит обедать, чтоб отнести домой пустую посуду! И вот в третий раз Абу Осман прошел мимо меня, тяжело и прерывисто дыша, с морщинистым лицом, покрытым блестящими капельками пота. Я стоял и смотрел на его сгорбленную спину, когда он медленно шел между рядами.

Люди с трудом сдерживали рыдания. Над строем женщин и стариков нависла давящая тишина. Все в Рамле любили и уважали Абу Османа. Он был тихим и трудолюбивым человеком. Когда началась палестинская война, он продал все и накупил оружия, которое раздавал близким, чтобы они могли выполнить свой долг в борьбе. Его цирюльня превратилась в склад оружия и боеприпасов. Он не ждал платы за эту жертву. Единственное, чего он хотел, — это быть похороненным на тенистом кладбище Рамле. И все жители Рамле знали об этом его желании.

Я посмотрел на мать, которая стояла, подняв руки вверх, и, замерев, напряженно следила за Абу Османом. Я видел, как Абу Осман остановился перед израильским солдатом и что-то сказал ему, указывая на свою цирюльню. Затем вошел в нее и вернулся с большой простыней. Обернул в нее тело жены и понес его в сторону кладбища.

Потом я увидел, как он возвращается, тяжело шагая, с согнутой спиной и устало опущенными руками. Тяжело дыша, он медленно приблизился ко мне, совсем постаревший, в выпачканной одежде со следами засохшей крови. Поравнявшись со мной, он взглянул на меня и как будто впервые увидел, что я стою здесь на одной ноге посреди дороги под палящими лучами солнца, запыленный и потный, с рассеченной губой, на которой запеклась кровь. Тяжело переведя дух, он задержал на мне взгляд. В этом взгляде было нечто, чего я не мог тогда понять. Он двинулся дальше и остановился на своем месте, повернувшись лицом к дороге и подняв руки вверх.