Альберто Васкес-Фигероа - Океан

Рубили мачту, словно рубили руку старому другу, у которого и так уже отняли все, что только могли. Сейчас у баркаса отнимали саму его гордость, ибо лишить парусник мачты — все равно что лишить его смысла существования.

«Исла-де-Лобос» жил за счет ветра и для ветра, но сейчас его высокие мачты, выдерживавшие гордые паруса, превратились в жалкие обломки, которые временами можно встретить в море.

Как теперь управлять лодкой? Как заставить ее продвинуться хоть на милю после того, как у нее забрали мачту? А как можно заставить бегуна пробежать марафон, если отрезать ему ногу?..

Ни бортов, ни палубы, ни надстроек… и вот, наконец, без мачты! Не лучше было бы с достоинством пойти ко дну, как это из века в век происходило со многими кораблями?

Проиграть сражение в борьбе с морем было делом вполне обыденным, и ни один корабль не стыдился своего крушения, ибо силы океана всегда будут превосходить силы человека, но цепляться за жизнь, постепенно отрезая куски от тела баркаса, и все это лишь для того, чтобы раздобыть несколько глотков грязной воды… Это было страшно и больно.

Потому Абелай Пердомо, для которого баркас долгие годы был все равно что часть собственного тела, испытывал не только грусть, стиснув в руке топор, но и стыд, будто каждый удар он наносил самому себе, своей жизни и своему прошлому. Когда мачта упала на жалкие остатки палубы, у него на глазах чуть было не выступили слезы. Он вспомнил, с какой любовью отец выбирал тот ствол, который они потом вместе выстругивали и смолили, чтобы в конечном счете установить его там, где он только что находился.

Годы, море и ветер превратили дерево, которое более трех десятилетий выдерживало нагрузку парусов, в камень. Эта высушенная солнцем мачта победила в сотнях схваток с ветром, помогла «Исла-де-Лобос» пройти тысячи и тысячи миль в поисках тунцов, лангустов и сардин, а ясными ночами щекотала мириады рассыпавшихся по небу звезд. В тени этой мачты выспались три поколения Пердомо Марадентро, под ней же был зачат Абелай, ставший теперь главой семьи. И вот теперь он велел срубить ее, хотя и знал, что она по-прежнему была крепка и, если бы ветер оставался попутным, могла бы провести баркас хоть вокруг света.

Смотреть на то, как баркас медленно превращается в щепки, которые, одна за другой, постепенно исчезают в грязной черной пасти проржавевшей печки, было невыносимо. Абелай всегда боялся огня, считая его единственным своим настоящим врагом и понимая, что столкнись он с ним один на один — и огонь обязательно одержал бы над ним верх.

Но вот наконец-то добыли воду.

И человек, который когда-то выстругивал и шлифовал доски баркаса, пил воду, которой посвятил всю свою жизнь.

Абелай Пердомо с тоской думал, что пожирает свою лодку, давно уже ставшую частью его тела, и тем самым он обрекает себя на вечное проклятие.

С наступлением ночи рядом с ним присела Айза и нежно погладила его по плечу.

— Не грусти, — сказала она. — Он знал, что никогда не сможет достичь берегов Америки. Он принадлежит другим землям.

— А каким землям принадлежим мы?

Айза, которая, казалось, за время путешествия стала старше лет на двадцать, лишь пожала плечами, признавая свое неведение.

— Кто знает? — ответила она. — Мы, люди, можем привыкнуть к любым переменам… А лодки нет… — И улыбнулась. — Нет, не могут, особенно если они такие старые и уставшие, как наша.

— Я тоже стар. И очень устал. Думаешь, что я смогу привыкнуть к другому берегу?..

Айза, с самого первого дня своего рождения умевшая говорить с животными, подзывать рыб и веселить умерших, ничего не сказала, так как давно уже знала, что на этот вопрос ответа не существует. Она положила голову на плечо отца, как это обычно делала в детстве, пока еще собственное тело ее не предало, и притихла, прислушиваясь к стуку отцовского сердца.

— Я тебя люблю, — прошептала она.

Абелай Пердомо опустил взгляд, с нежностью посмотрел на дочь и слегка улыбнулся:

— Я тоже, дочка. Я тоже…

— Но только никогда об этом не говоришь.

— Потому что ты уже женщина.

— Ну и что с того? Сейчас я больше всего нуждаюсь в твоих ласковых словах. Остальным я не верю.

— Почему?

— Потому что другие уже не любят меня по-прежнему, а ты любишь.

— Не жди от людей, что они станут относиться к тебе так же, как в те времена, когда ты была ребенком, — предостерег он ее. — Подобные ожидания свойственны трусам, а ты доказала, что трусихой не являешься. А вдобавок ты ведь еще и моя дочь, одна из Марадентро.