Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

— Женщина! — сказал Педро Виргула. — Твой носик жадно вдыхает аромат моих тканей. Ты права, позволив жадности победить в тебе страх. Перед любопытными красотками, перед хорошенькими лакомками невозможно устоять. Весь мир разворачивается перед ними, он подкатывает к их ногам, словно большая волна. Теперь войди в примерочную.

Он взял меня за плечи и толкнул в третий проход, и чем дальше мы шли, тем выше становились сложенные из тяжелых черных гробов стены. В глубине зала эти стены (конечно, за счет среднего коридора) раздвигались, и получалось что-то вроде узкой комнаты, две трети которой были отгорожены выстроенными по дуге детскими белыми с позолотой гробиками, украшенными ангельскими головками и крылышками. На верхних крышках нескольких из них стояли серебряные подсвечники. За демаркационной линией помещался гроб обычного размера, но розовый с голубым, а перед ним, параллельно полукружию, выстроились еще три гроба. Эта мрачная композиция испугала меня не больше, чем вид самого Педро Виргулы, — подобная декорациям какой-нибудь гражданской или религиозной церемонии, она казалась плодом беспредельной глупости и простодушия, а главное — невероятного ребячества. Кто же, кроме ребенка (пусть даже старого), додумался бы до этого погребального конструктора, где гробам отводилась роль кубиков, костяшек домино или песочных куличиков.

— Смотри, — сказал мне Виргула, — это мой маленький театр Тиволи. В настоящем театре женщины крутят задом и трясут животом в свете прожекторов, вертятся перед сидящими в ложах зрителями, начинают раздеваться, показывают ноги, плечи, чуть приоткрывают груди, а показать остальное им не разрешает полиция. В моем частном театре все по-другому. Здесь не терпят никаких ограничений. Да и как, скажи ты мне, можно хоть нитку на себе оставить, раз тебе позволили выступить в декорациях вечной моды? Обычно женщины понимают это сразу; в противном случае я беру на себя труд втолковать им.

Он явно возбуждался, и если бы я способна была рассуждать, то нашла бы немало поводов для страха; но я уже говорила, что потеряла рассудок или близка была к тому, и все мне стало безразлично после того, как Луис столкнул меня с постели и выгнал из комнаты, над которой грохотала гроза. Я не напрашивалась на худшее, но заранее смирилась с ним, зная, что после этого обрету хотя бы душевный покой. И с любопытством (только любопытство во мне и осталось) наблюдала за Педро Виргулой, потому что в его странных речах начинала просвечивать развязка, которую я ждала. Мой похититель тоже разглядывал меня, ему не понравилось, что волосы у меня короткие и на руках нет перчаток; потом, ничего больше не объясняя, он спросил, как меня зовут. Я назвалась и сказала, что ему не обязательно, в свою очередь, представляться, поскольку я-то прекрасно знаю, кто он такой. После этого он приказал мне выйти на сцену, точнее, перешагнуть ряд маленьких гробиков и встать внутри полукруга. Я послушно исполнила все его указания, и тогда он зажег вставленные в канделябры восковые свечи — думаю, заботился о завершенности своей бредовой постройки, ведь зал и без того был достаточно хорошо освещен электрическими лампочками под потолком.

— А теперь мы будем иметь удовольствие увидеть, как Мариана Гуаяко станцует пассакалью времени и моды, — выкрикнул он. — Женщина — слишком непостоянное создание, ее необходимо безотлагательно отучить от моды (он почти оскорбительно подчеркнул эти слова). Только отбросив обычную моду, то есть отменив для себя предписания сезона или современности, можно прикоснуться к последней моде, коей является мода вечности. Я с гордостью объявляю себя ее законодателем; мой девиз, и я его оправдываю, гласит: мои изделия ставят последнюю точку. Вот так. Театр Тиволи, усовершенствованный, исправленный и дополненный Педро Виргулой, — прежде всего средство сделать женщину несовременной, подготовить ее к вечному наряду!

Не понимая ни слова, я (кажется) бессмысленно на него уставилась. К несчастью, мое кроткое поведение не понравилось ему, он разозлился, вытащил из кармана бритву, раскрыл ее и, довольно свирепо ею размахивая, не допускающим возражений тоном обратился ко мне:

— Пошевеливайся, девочка моя, публика заждалась. Не забывай — публика очень требовательна, пусть даже она сводится к единственному зрителю, потому что этот зритель — не кто иной, как я. И помни еще о том, что упрямых и чрезмерно стыдливых мне помогает раздеть моя бритва. Тем хуже для кожи, неразлучной с шерстью и хлопком, вискозой, нейлоном или шелком! Если хочешь ее сберечь, чтобы ею могли попользоваться твой муж или твои любовники, или просто для того, чтобы твою нервную систему, твой скелет и твои жилы покрывала гладкая эпидермическая ткань, — так показывай ее, как в Тиволи, лучше, чем в Тиволи! Сбрасывай с себя шкурку, маленький плод манго, не то берегись ножа…