Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

Он привел меня в какую-то комнату, где я тщетно пыталась разглядеть, как мы с ним смотримся рядом, в грязном стекле зеркального шкафа, при тусклой лампочке, среди кошмарных занавесок в темно-красную и сиреневую полоску, которые висели по всем стенам, так, что не поймешь, где окно; может, оно и было, только его много дней, а то и недель, не открывали, и в комнате стоял удушливый запах пыли. Теперь он раздел меня совсем быстрыми и точными движениями санитара или живодера и бросил на низкую кровать, такую низкую, что мне казалось, будто я лежу на полу; он лег со мной и после недолгих ласк меня порвал. Немного удивившись тому, что я досталась ему девственницей, он сказал, что любит меня, он стал неловким и путался в словах. За это я полюбила его еще больше и возбуждалась, представляя себе в темноте его светлые глаза. С тех пор я принадлежала Луису Лозано. Овладев моим телом, он стал полным хозяином и всех моих мыслей, и мне казалось, я тоже завладела им.

Вскоре я забеременела и обрадовалась этому. У меня родилась дочка, сейчас ей пять месяцев, мы назвали ее Марианитой в мою честь. Но, по-моему, на него она похожа больше, чем на меня, и оттого она мне еще дороже, вернее, была дороже, потому что с прошлой ночи, после того, что случилось со мной, я не дорожу ничем, и даже Марианитой. Сейчас я все объясню, но прежде мне хочется склониться над милым образом Марианиты, как я наклонялась над ее колыбелью, вспомнить беспредельную любовь, которую мы оба к ней испытывали и которая нас соединяла, нашу общую тревогу, когда она заболела и стала кашлять, наше счастье, когда мы совсем недавно навещали ее в воскресенье за городом у старенькой родственницы Луиса, — она взяла девочку на воспитание до тех пор, пока мы не сможем ее забрать, пока не поженимся и не найдем жилья. Мы в самом деле решили подождать со свадьбой до тех пор, пока не накопим достаточно, чтобы жить не в конуре и не бедствовать. Оставалось потерпеть совсем немного.

Стыдно сказать, чем занимался Луис Лозано. Мы часто смеялись над этим, когда (почти всегда) у нас бывало хорошее настроение. Луис работает (вернее, работал, потому что для меня он умер, потому что я должна привыкать говорить обо всей своей жизни в прошедшем времени, как мертвая) ночным швейцаром в маленьком мотеле, где сдавал комнаты с гаражом незаконным парочкам, искавшим временного пристанища поудобнее и поукромнее, чем салон автомобиля. Большую часть дня он спал, а на работу выходил к пяти часам пополудни и оставался там до следующего утра. Один вечер в неделю у него был свободным, и тогда он шатался по кабакам или танцевальным залам, потому что слишком привык бодрствовать и не мог заснуть раньше того часа, в какой большинство людей встает и садится завтракать. Вот так мы и встретились в одну из ночей его законного отдыха, когда он пытался убить время при помощи алкоголя и шума, дожидаясь, пока ему захочется спать. Каждый день, или почти каждый, закончив работу и перехватив прямо на улице какой-нибудь кусок, я заходила за ним в контору мотеля, «на завод», как он говорил; к этому времени он успевал разместить дневных постояльцев. Ночные появлялись позже, и уж мы старались как можно лучше заполнить паузу! Из-за своей работы он не мог ни приходить в мою жалкую комнату, ни принимать меня в своей; когда он ложился в постель, я была в мастерской, и мы могли бы любить друг друга всего раз в неделю, если бы не мотель. На кое-как огороженной площадке рядом с вокзалом тянулись в два ряда крытые толем хибарки, выкрашенные через одну в белый и розовый цвет; в конце каменистого проулка между ними, под большим деревом, была служебная пристройка с уютным баром, где бутылками распоряжался Луис. Помогавшая ему служанка только меняла постельное белье и разносила по комнатам напитки. К каждой из комнат примыкал гараж, в него вела дверь, соседняя с ванной, от машины до постели надо было пройти всего несколько шагов, и никто вас не видел. Гудок или свет фар в окне разлучал меня с Луисом: он выскакивал из постели, с невероятной скоростью натягивал свитер, штаны и сандалии, бежал к машине, получал причитающиеся ему деньги, отпирал свободный гараж и возвращался ко мне так быстро, что я не успевала заметить перерыва в наслаждении. Я была счастлива.

Вчера Мара упрекнула меня в том, что я от нее отдалилась, и после работы я немного прошлась с ней, а потом раньше обычного отправилась на свидание, поскольку сейчас у нас сезон вечерних дождей, и небо угрожающе нависало над головой. Когда я добралась до мотеля, уже падали первые капли. Я ничего не ела, и Луис тоже не обедал, но пропустил несколько стаканчиков с какой-то парочкой, не то загулявшей, не то слишком робкой, отдаляющей продолжительными возлияниями неизбежный миг, когда им придется остаться вдвоем в четырех стенах, откинуть одеяло и запереть дверь на задвижку. Мы нашли в холодильнике фаршированный перец под красным соусом, прихватили теплые, мягкие кукурузные лепешки, банку варенья из гуаявы; мотель был еще совсем или почти пустым, и мы побежали в лучшую комнату, куда Луис предусмотрительно отнес бутылку белого рома. Раздевшись и разложив еду на простыне между нами, мы набивали рты, и Луис отпивал из горлышка чаще и неумереннее, чем пил бы, будь у него стакан, я же после нескольких глотков отказалась утолять жажду. Рот и голова у меня горели, но вода из-под крана нисколько не соблазняла меня — не то чтобы я, как туристы, боялась наглотаться амеб, но меня одолевала лень при одной только мысли о том, что надо выбраться из постели, оторваться от моего друга. Казалось, спиртное в тот вечер влекло Луиса больше, чем любовь, он лишь два-три раза провел рукой по моему нагому телу, как оглаживают испуганную лошадь, и я еще ждала, что он займется мною более основательно, когда с небывалой яростью разразилась гроза, — мысленно я сравнила ее с тем, что рассказывают о самых страшных бомбежках, и о том, каким должен быть конец света.