Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

Дождь перестал лить, но тупик мотеля был затоплен, он превратился в грязную канаву, по которой я шлепала, беспомощно барахталась, пробираясь к выходу среди шатких камней, качающихся досок, железок и обломков цемента. За воротами я увидела стоявшие на дороге лужи темной воды, сломанные ветром ветки, усыпавшие мостовую и тротуары. Ничего удивительного в том, что город был безлюден в такой ранний час. Я жила довольно далеко. Вместо того чтобы идти большими улицами — это намного удлинило бы путь, — я свернула в ту, что вела напрямик через считавшийся опасным квартал, куда Луис не позволял мне заходить в темноте. До сих пор я его слушалась, но теперь, раз он так со мной поступил, запрет потерял силу, решила я.

Большую часть пути я прошла, не встретив ни души. Поначалу я из осторожности держалась середины мостовой, но она была так изрыта, такие глубокие стояли на ней лужи и такое скверное было освещение, что вскоре я вернулась на тротуар, который был таким же неровным, но довольно высоким и относительно сухим. Я шла мимо убогих домов, было темно, свет падал лишь из дверных проемов жалких баров, загороженных двустворчатыми ставнями, так, что головы и ноги посетителей оставались на виду, да еще из витрин лавок, торговавших одними только дешевыми похоронными принадлежностями. Потому что в этом бедном квартале те, кто наживается на смерти — то ли из гордости за свой прекрасный товар, то ли стремясь напомнить прохожим об участи, ожидающей каждое живое существо, а может, даже и с тем, чтобы подстрекнуть убийц, — на всю ночь оставляли гореть свет в витринах. Я слышала, что они в сговоре с проститутками, которые бродят поблизости или сидят в двух-трех тавернах, в виде исключения предназначенных не только для мужского пьянства. Толком не знаю. Хорошо известно, что сильнее всего мужчину тянет к шлюхам, когда он думает о собственной смерти или о кончине родных.

На высоте больше двух тысяч метров ноги быстро устают, и я остановилась передохнуть у одной из таких витрин, где черные и розовые гробы дремали под пальмами и банановыми листьями, словно большие сонные рыбы среди водорослей на дне аквариума. Усиливая сходство, свет, словно пробиваясь сквозь мутную воду, просачивался через грязноватое стекло, на котором я прочла гордую (или тщеславную) надпись: «Гробы Виргула ставят последнюю точку!» Как ни грустно мне было, невольно я улыбнулась, и тут-то этот человек схватил меня за руку.

Я не заметила, когда он вышел из магазина, но еще качалась маленькая дверь, к которой с тротуара вниз вели ступеньки. Он что, подстерегал меня, спрятавшись в лавке за большими листьями? Вполне возможно. Я и не думала кричать — я была в таком отчаянии, что уже ничего на свете не боялась, и потом, в нем не было ничего особенно пугающего. Я знала Педро Виргулу, торговца гробами, по крайней мере — в лицо, как знали все обитатели и большинство завсегдатаев его квартала, проходившие мимо лавки: женщинам он неизменно отпускал цветистые комплименты. Уже немолодой, скорее даже старый, но бодрый, с длинными висячими усами, толстогубый, с маленькими мутными глазками под неестественно тонкими, похоже, выщипанными бровями. Он был в тапочках на босу ногу, в темной рубашке, пузырившейся над широченными вверху и узкими у щиколоток штанами. И все время раскачивался, как цирковая обезьяна.

— Хорошенькие женщины вечно торчат у витрин модных лавок, — сказал он мне. — Это вполне естественно: вы только и делаете, что одеваетесь и раздеваетесь, снова одеваетесь и снова раздеваетесь, и так до бесконечности, вот в чем смысл вашей жизни, вот что можно было бы назвать вашим ремеслом. Тряпки и женщины, женщины и тряпки созданы друг для друга. Но мои наряды надо видеть вблизи, лапочка: одежда и впрямь по последней моде, одежда, которая никогда не устареет… Вам надо зайти внутрь и посмотреть весь ассортимент, красавица моя, за это я денег не возьму.

Не выпуская моей руки, он втолкнул меня в открытую дверь, запер ее за собой и положил ключ в карман. Я еще могла закричать, но не сделала этого, а вырываться было бесполезно. Он повернул рукоятку, и железный занавес по ту сторону витрины медленно опустился. Долго скрежетало железо, потом я услышала глухой удар и поняла, что я в плену, заперта среди гробов.

Вместо того чтобы отбиваться и хныкать, я с любопытством уставилась на большие ящики, удивляясь, что смотреть на них так приятно. Помещение оказалось намного глубже, чем можно было подумать, глядя через выходившую на тротуар витрину, гробы стояли в четыре ряда, и не видно было, куда уходили проходы между ними. В воздухе пахло стружками и леденцами, второй запах исходил от свежего лака.