Славомир Мрожек - Валтасар

Так продолжалось всего несколько недель — вскоре я принял решение, о котором, впрочем, не стоит заявлять так торжественно, поскольку оно было продиктовано обстоятельствами. В «Дзенник польски» срочно потребовался журналист. Мне сообщил об этом Адам Влодек, спросив, что я на этот счет думаю.

И я решился на очередную перемену. Последний год я едва сводил концы с концами, считал копейки и был сыт этим по горло. Мне нужны были маломальские средства для существования, лучше всего — постоянное жалованье, и предложение «Дзенника» подоспело очень вовремя. От «чистой живописи» можно было пока отказаться. Двадцатилетнему человеку ни одно решение не кажется окончательным — круг замкнулся значительно позже. Я намеревался вернуться к изобразительному искусству, когда «рабочие и крестьяне» притомятся и уже не будут толпами стремиться в художники. Но больше всего мне хотелось писать и публиковаться. Хоть я и не представлял, что и как буду писать, тем более — публиковать. Так или иначе, я впервые отправился в «Дзенник польски».

Я пришел в секретариат, и через минуту меня принял в своем кабинете главный редактор. Это был Станислав Витольд Балицкий, до войны сотрудник концерна «Иллюстрированный ежедневный курьер». Концерн принадлежал Мариану Домбровскому — довоенному магнату, воспитавшему многих замечательных журналистов. Меня поразила внешность Балицкого — хорошо помню его молодое лицо, огромный рост и массивную фигуру. Но главное — в нем было что-то особенное, с чем прежде мне, Мрожеку из Боженчина, встречаться не приходилось. Некая не подлежащая сомнению величественность человека родом из высших сфер общества, как тогда говорили. Нечто похожее я наблюдал позже в Лондоне у бывших крупных деятелей эмиграции, играющих в бридж. Другое дело, что под этим «нечто» могла скрываться просто глупость.

Главный задал мне пару банальных вопросов и заявил, что с сегодняшнего дня я могу приступить к работе. После чего вызвал редактора Шидловского, отвечающего за городскую рубрику, и передал меня в его руки.

Несколько лет назад, уже по возвращении в Польшу, я посетил «Дзенник польски». Вспоминали старые времена. Я не могу проверить истинность полученной информации — история сия больше похожа на легенду, чем на установленный факт, — но пересказываю ее в точности, как услышал. После моего ухода Балицкий выглянул из кабинета и сказал секретарше примерно следующее: «Видели этого тощего очкарика? Запомните мои слова — скоро о нем заговорят».

Жаль, что Станислав Витольд Балицкий не высказался публично. Быть может, это избавило бы меня от долгих лет разочарований и надежд.

У редактора Шидловского рука оказалась твердая, но, как вскоре я убедился, справедливая, и самого его нельзя было упрекнуть в недоброжелательности. Теперь, спустя много лет, я учитываю еще одно: его возраст и бурное время. Шидловский, так же как и Балицкий, целых пять лет был отлучен от профессии. Во время оккупации в Кракове выходила единственная газета — «Гонец Краковски», которую издавали немцы. После войны Шидловский вернулся в «Дзенник польски», но прекрасно видел, что творится вокруг. Единственным выходом оставалась пенсия. Надеюсь, он ее дождался.

Первым моим материалом в «Дзеннике» была информация о массовом митинге на открытом воздухе по поводу неожиданного обмена денег [91] В октябре 1950 г. в Польше была произведена «денежная реформа» наподобие проведенной в Советском Союзе в 1947 г. Злотые были обменены в эквиваленте 100:1 и (в некоторых случаях) 100:3. . Подобные сообщения относились к городской тематике. Мероприятие било по «спекулянтам, паразитам и расхитителям общественных средств». Разумеется, не по «трудовому народу». Митингующие размахивали транспарантами с «правильными» лозунгами. Представитель ПОРП, возглавлявший партийный актив, профсоюзный деятель и представители трудовых коллективов выступали друг за другом, восхваляя политику партии и правительства и осуждая «врагов народа». Раздавались также возгласы, клеймящие «американский империализм».

Пока я это писал, меня одолевала невероятная скука. Вроде бы писал я о справедливом деле, но тоскливое ощущение не проходило. И продолжало усугубляться, пока я не покинул «Дзенник польски». В какой-то мере воспитанный уже в Народной Польше, я не представлял себе, что в газету можно писать иначе. То есть писать — да, но вот публиковать?..