Ясмина Хадра - Теракт

Он делает своим людям знак удалиться.

Когда мы остаемся с глазу на глаз, он обнимает меня за шею обеими руками, встает на цыпочки, жадно целует в лоб и уходит не оборачиваясь.

Ким кидается к двери, едва заслышав звонок. Она открывает мгновенно, даже не спросив, кто там.

— Боже Всемогущий! — вскрикивает она. — Где ты пропадал?

Убедившись, что я твердо стою на ногах и что ни на одежде, ни на лице у меня нет следов насилия, она показывает мне пальцы:

— Можешь поздравить! Из-за тебя я вернулась к старой привычке — ногти грызу.

— В Вифлееме я такси не нашел, а частники из-за проверок на пропускных пунктах меня не брали.

— Позвонил бы. Я бы за тобой приехала.

— Ты бы сбилась с дороги. Вифлеем — огромный, страшно запутанный поселок. Когда приходит ночь, там вступает в силу что-то вроде приказа о светомаскировке. Я даже не знал, где тебе назначить встречу.

— Ладно, — говорит она, впуская меня, — цел, и хорошо.

Она вынесла на лоджию стол и накрыла его.

— Я кое-что купила, пока тебя не было. Надеюсь, ты не ужинал? А то я тут наколдовала небольшой пир.

— Умираю от голода.

— Как приятно слышать, — говорит она.

— С меня сегодня пот ручьями лил.

— Догадываюсь… В ванной есть все что нужно.

Я иду к себе в комнату за чистым бельем.

Минут двадцать стою под обжигающими струями душа, упершись ладонями в стену, слегка согнув спину и опустив подбородок на грудь. Вода, бегущая по моему телу, снимает напряжение. Я чувствую, как расслабляются мышцы и успокаивается дыхание. Ким из-за занавески протягивает мне халат. Ее подчеркнутая стыдливость вызывает у меня улыбку. Я набрасываю на себя большое полотенце, энергично растираю руки и ноги, ныряю в халат Вениамина, для меня слишком просторный, и выхожу на лоджию.

Не успеваю я сесть, как раздается звонок в дверь. Мы с Ким обмениваемся озадаченными взглядами.

— Ты кого-то ждешь? — спрашиваю я.

— Не знаю, не знаю, — говорит она, направляясь к двери.

Громадный тип в кипе и майке едва не сбивает Ким с ног, переступая порог. Он бросает быстрый взгляд поверх ее головы, в упор смотрит на меня и говорит:

— Я сосед из дома номер 38. Увидел, что свет горит, и зашел поздороваться с Вениамином.

— Вениамина нет, — отвечает Ким, раздраженная его беспардонностью. — Я его сестра, доктор Ким Иехуда.

— Сестра? Никогда вас не видел.

— Сейчас видите.

Кивнув головой, он переводит взгляд на меня.

— Ладно, — говорит он, — надеюсь, не помешал.

— Ничего страшного.

Он подносит ладонь к виску, как бы откланиваясь, и удаляется. Ким выходит за дверь, чтобы убедиться, что он ушел, потом возвращается.

— Вот уж наглости не занимать, — ворчит она, снова усаживаясь за стол.

Мы принимаемся за еду. Воздух наполнен стрекотанием ночных насекомых. Огромная бабочка-пяденица как безумная кружит возле лампы на фронтоне дома. В небе, где прежде таяло столько любовных признаний, серп растущего месяца сморкается в облачко, как в носовой платок. Над невысокой оградой виллы сверкают огни Иерусалима с его минаретами; острие колокольни высится над пресловутой стеной — кощунственной, убогой, отвратительной, возникшей из-за людского легкомыслия и подлости. И все же, несмотря на оскорбление, которое чинит ему Стена Раздоров, обезображенный Иерусалим не дает себя уничтожить. Он по-прежнему здесь, между кроткими окрестными равнинами и суровой Иудейской пустыней, он черпает силы в своем изначальном и вечном призвании, против которого бессильны были древние цари, бессильны и нынешние шарлатаны. Истерзанный бесчинствами одних, мученичеством других, он по-прежнему хранит веру — сегодня тверже, чем когда-либо. В час, когда люди отходят ко сну, он, плавая в море огней, словно собирается с мыслями, поднимается во весь свой предсказанный в пророчествах рост. Тишине нужна мирная гавань. Ветерок, дышащий ладаном и ароматами вселенной, шуршит в листве. Прислушайся — и услышишь, как пульсирует кровь в жилах богов, протяни руку — тебе будет ниспослана милость, будь стоек — и сольешься с ними в одно.

Подростком я очень любил Иерусалим. И перед Куполом Скалы, и у Стены Плача по моему телу пробегала дрожь, меня не оставлял равнодушным покой, что исходит от храма Гроба Господня. Из квартала в квартал я шел словно от ашкеназской притчи к бедуинской сказке, и везде был счастлив, и, даже не будучи пацифистом, не верил ни кровожадным призывам к войне, ни исступленным проповедям. Достаточно было поднять глаза на фасады окрестных домов, чтобы возненавидеть все, что могло оставить на их незыблемом величии хоть малейшую царапину. И сегодня Иерусалим, брошенный на растерзание исступленной одалиске с ее напускным благочестием, все еще жаждет опьянения, жаждет влюбленных вздохов и неодобрительно прислушивается к гвалту своих отпрысков, наперекор всему надеясь, что их разум когда-нибудь избавится от мрака тяжких заблуждений. То Олимп, то гетто, то муза, то содержанка, то храм, то арена — Иерусалим мучается тем, что, вдохновляя поэтов, он не в силах остановить измельчание страстей и, омертвев душою, ветшает не по своей воле, подобно тому как рассыпаются в пыль его молитвы, когда орудийные залпы дерзновенно сотрясают небо…