Ясмина Хадра - Теракт

— А я?

— Ты?

— Да, я. Меня оправдали, или я остаюсь под подозрением?

— Ты бы не распивал здесь кофе, Амин, если бы за тобой что-то было.

— Тогда почему меня чуть не прикончили в собственном доме?

— Это никак не связано с полицией. Бывают разновидности гнева, которые, как брак, подчиняются собственной логике и более ничему. У тебя было право подать жалобу. Ты этого не сделал.

Я тушу сигарету в пепельнице, перед этим закурив от нее следующую, и вдруг обнаруживаю, что у нее отвратительный вкус.

— Скажи, Навеед, ты, перевидавший столько преступников, и раскаявшихся, и кучу разных отморозков, скажи, как можно — вот так, ни с того ни с сего — обвешаться взрывчаткой и подорвать себя в разгар праздника?

Навеед пожимает плечами; ему тоскливо.

— Этот вопрос я себе каждую ночь задаю — и не нахожу смысла, не то что ответа.

— Тебе приходилось разговаривать с такими людьми?

— Много раз.

— Ну и как они объясняют свое безумие?

— Они не объясняют, просто берут на себя ответственность, и все.

— Ты не представляешь, до какой степени это меня убивает. Почему обычное существо, здоровое телесно и психически, вдруг свихивается на каком-то дурном сне, на галлюцинации, решает, что на него возложена миссия свыше, плюет на свои надежды, стремления и, обложившись гнуснейшей из мерзостей, до которых в своем варварстве додумались люди, предает себя и других жуткой смерти, — почему, черт возьми?

Я говорю, и слова все сильнее сдавливают мне гортань, а слезы ярости заволакивают глаза. Ким лихорадочно притопывает ногой под столом. Ее сигарета превратилась в столбик пепла.

Навеед вздыхает, подыскивая слова. Он видит, как мне больно, и, судя по всему, тоже страдает.

— Что тебе сказать, Амин? По-моему, даже самые опытные террористы на самом деле не знают, что с ними происходит. Такое может случиться с кем угодно. Щелчок в подсознании — и пошло. Мотивы тут могут быть более или менее основательными, но по большей части такие вещи просто цепляют однажды, вот так. — Он щелкает пальцами. — И оно падает тебе на голову, как кирпич, или поселяется у тебя внутри, как солитер. А потом ты уже не можешь смотреть на мир, как смотрел раньше. У тебя одно на уме — приподнять краешек этой штуки, захватившей твое тело и душу, и поглядеть, что там под ней. И с этого момента назад не повернуть. Кроме того, ты ведь уже ничем не распоряжаешься. Ты думаешь, что сам себе голова, но это чушь. Ты инструмент для разрушения себя, только и всего. Наплевать тебе и на жизнь, и на смерть. Где-то в душе ты заранее и наотрез отказался от всего, что могло бы вернуть тебя на землю. Ты паришь в небесах. Ты неземное существо. Живешь в преддверии рая, за гуриями гоняешься, за единорогами. А про этот мир и слышать не хочешь. Ждешь, пока придет время сделать решительный шаг. Единственный способ вернуть потерянное, исправить ошибку — иначе говоря, единственный способ подарить себе сказку, — прикончить себя красиво: стать фейерверком в школьном автобусе, ракетой, отважно летящей во вражеский танк. Бабах! Вокруг мелкие кусочки — а тебе награда: ты в сонме мучеников. И ты смотришь на этот день вознесения как на великий, неповторимый миг, который возвысит тебя в глазах других. А остальные дни — до того, после того — уже не твоя забота, для тебя их словно и не было никогда.

— Но Сихем была так счастлива, — напоминаю я.

— Мы все так думали. На чем и погорели.

Позабыв обо всем, мы просидели в маленьком кафе до поздней ночи. Это принесло мне некоторое облегчение, позволило выковырять из души отравлявшую ее гниль. Моя агрессивность таяла по мере того, как мы говорили. Не однажды я замечал, что мои глаза полны слез, но не давал им скатиться по щекам. Ладонь Ким ласково ложилась на мою всякий раз, когда меня подводил голос. Навеед был очень терпелив. Он не попрекнул меня тем, что я был с ним груб, и пообещал держать в курсе расследования. Мы расстались примиренными, еще более спаянными, чем обычно.

Ким везет меня к себе. Мы едим бутерброды на кухне, курим сигарету за сигаретой в гостиной, болтаем обо всем и ни о чем, наконец разбредаемся по комнатам. Через некоторое время Ким заходит посмотреть, не нужно ли мне чего. Прежде чем погасить свет, она в упор спрашивает, почему я ни словом не обмолвился Навееду о письме.

Я развожу руками и сознаюсь:

— Понятия не имею.

По рассказам Ким, управление здравоохранения завалено письмами от моих бывших пациентов и их родственников, где говорится, что я — такая же жертва, как те, кто погиб во взорванном моей женой ресторане. Больница разделилась на партии; когда страсти чуть поутихли, многие из моих гонителей стали спрашивать себя, так ли уж разумны были подписанные ими письма. Видя сложность ситуации, начальство заявило, что не вправе действовать жестко и готово подчиниться решениям вышестоящих инстанций.