Ясмина Хадра - Теракт

За окном сквозь утреннюю тишину прорезывается птичий щебет. Кончено, говорю я себе. Заря занимается и на улице, и у меня в мыслях.

Ким везет меня к деду. Он живет в маленьком домике на берегу моря. Старый Иехуда не знает, что со мной случилось, и это к лучшему. Мне не нужно уклоняться от прямых взглядов, делать неловкие паузы, улыбаться в ответ на соболезнования. По дороге мы с Ким избегаем говорить о письме. Чтобы вовсе не рисковать, мы молчим. Ким ведет свой «ниссан»; она в темных очках. Волосы развеваются от встречного ветра. Она смотрит прямо перед собой, руки твердо лежат на руле. А я разглядываю повязку на запястье и пытаюсь вслушаться в гудение мотора.

Старый Иехуда встречает нас, как всегда, приветливо. Он овдовел несколько десятилетий назад; дети разъехались по миру и живут своей жизнью. Это тощий старик с обтянутыми скулами и неподвижными глазами на изможденном лице. У него рак простаты, от которого за несколько последних месяцев он буквально высох. Видеть гостей ему всегда приятно. Для него это словно воскрешение. В доме, выстроенном его собственными руками, он живет отшельником против воли, позабытый среди книг и фотографий — летописи Холокоста. И когда родственник или знакомый стучит в его дверь, будто приподнимается крышка погреба, где он прозябает, и в его ночь проливается немного света.

Втроем мы обедаем в ресторанчике неподалеку от пляжа. День прекрасен. Если не считать растрепанного облачка, которое вот-вот растает в воздухе, все небо безраздельно принадлежит солнцу. Несколько семей нежатся на песке; кто-то сидит вокруг скатерти с собранной на скорую руку едой, кто-то бродит по мелководью. Дети гоняются друг за другом, пища, как птицы.

— А что же ты Сихем не привез? — вдруг спрашивает старый Иехуда.

У меня останавливается сердце.

Ким, тоже захваченная врасплох, чуть не подавилась оливкой. Она опасалась подобного вопроса со стороны деда, но ожидала его значительно раньше и, видя, что все спокойно, ослабила бдительность. Она напрягается, вся покраснев, и ждет моего ответа, как подсудимый приговора. Я вытираю губы салфеткой и, задумчиво помолчав, отвечаю, что у Сихем дела, они помешали ей приехать. Старый Иехуда качает головой и снова принимается болтать ложкой в тарелке с супом. Я знаю, эти слова он произнес просто так, чтобы нарушить молчание, словно карантин загнавшее каждого из нас в свой угол.

После обеда старый Иехуда возвращается домой, чтобы вздремнуть часок, а мы с Ким идем прогуляться по берегу. Бредем по пляжу — сначала в одну сторону, потом в другую, заложив руки за спину, погрузившись в свои мысли. Время от времени какая-нибудь отважная волна добегает до нас, облизывает нам щиколотки и, тая, откатывается назад.

Устав и в то же время взбодрившись, мы взбираемся на дюну — дожидаться захода солнца. Ночь дарит нам избавление от хаоса окружающего мира. И это во благо обоим.

За нами приходит Иехуда. Мы ужинаем на террасе, слушая, как море бушует у скал. Каждый раз, когда старик открывает рот, чтобы рассказать об истории своей семьи, о депортации, Ким напоминает, что он обещал не портить вечер. Он соглашается не вытаскивать на свет Божий давнишние трагедии, но все же ерзает на стуле, немного сердясь, что не имеет возможности поделиться воспоминаниями.

Ким предлагает мне раскладушку в комнате наверху, а сама решает лечь на полу, на надувном матрасе. Мы рано гасим свет.

Всю ночь я пытаюсь понять, как это случилось с Сихем, с какого момента она начала от меня ускользать. Как я мог ничего не заметить?.. Она наверняка старалась подать какой-то знак, сказать что-то, чего я не сумел поймать на лету. Куда я смотрел? Да, правда, сияние ее глаз в последнее время потускнело, она реже смеялась, но в этом ли состояло послание, которое я должен был расшифровать, это ли было протянутой рукой, которую я должен был схватить, не дать пустоте завладеть ею? Для того, кто готов каждый поцелуй превратить в праздник, из каждого объятия выжать оргазм, это мимолетные, ничтожные знаки. Я ворошу воспоминания, ища какую-нибудь деталь, которая внесла бы в мою душу спокойствие, — но нет, ничего весомого, ничего явного.

Меня и Сихем связывала совершенная любовь: казалось, ни единая фальшивая нота не царапает слух в серенадах, в честь этой любви звучавших. Мы не разговаривали — мы высказывали себя , как два овеянных блаженством героя античной идиллии. Испусти она стон, я решил бы, что она поет: мне и в голову не приходило, что ее могло отнести куда-то на обочину моего счастья, ведь для меня оно целиком воплощалось в ней. Лишь однажды она заговорила о смерти — в Швейцарии, на берегу озера, окутанный сумерками горизонт был точно на полотне великого мастера: "Я и на минуту не пережила бы тебя, — призналась она. — В тебе для меня весь мир. Я умираю, стоит мне потерять тебя из виду". В тот вечер Сихем была ослепительна в своем белом платье. Мужчины, сидевшие за соседними столиками на террасе ресторана, пожирали ее глазами. От озера поднималась прохлада, оно словно желало принять в свои объятия прохладу ночи… Нет, не там я услышал это признание; она была так счастлива, так внимала дыханию ветра, от которого подрагивала поверхность воды. Она была прекраснее всего, что подарила мне жизнь.