Рубен Гальего - Я сижу на берегу

– Я знаю, кто во всем виноват. Это все он, он, так и запишите. К нему люди подозрительные ходят, водку носят.

И уже ко мне:

– Расскажи товарищу милиционеру, откуда вы брали водку. При мне расскажи. Знаешь, что бывает за дачу ложных показаний?

На меня вдруг накатывает ледяное спокойствие. Внезапно я начинаю казаться себе сильным и умным. Очень сильным и очень умным. И до безобразия, до неприличия наглым. Впрочем, терять мне уже нечего. Фигуры на доске, часы пошли. Придется играть. Ставка в игре – мой перевод в дурдом. Слишком большая ставка. Слишком много фигур на стороне противника. Играть стоит, надо играть. Фигуры противника стоят как попало, мешают друг другу и готовы друг друга съесть. Есть друг друга они не могут, есть друг друга им запрещают правила игры.

– Убил друга, а теперь отпираешься? Он ведь другом тебе был, самым близким другом, у меня все в картотеке записано. Все рассказывай, всю правду.

– Правду так правду, соглашаюсь я. Про то, как нянечки ему каждый день сдохнуть желали, тоже рассказывать? Как психохроники его купали и горячую воду на ноги лили? Про ремонт тоже рассказывать? Про бабушек в шкафах? Если я убийца, пусть меня судят. Только я в суде молчать не буду.

– Каких бабушек? – вмешивается милиционер.

Директор бормочет что–то себе под нос. Думает. Наконец, набрав полную грудь воздуха, медленно выдыхает. Наверное, мысленно считает до десяти.

– Это был несчастный случай, – уверенно говорит он. – Мало ли с кем бывает. Депрессия. Врач подтвердит. Самоубийство.

Офицер. Почти офицер. Нет. У офицера бы не дрожал голос. Все–таки конь.

Я улыбаюсь. Я научился улыбаться Мишиной улыбкой. Я умею улыбаться всем подряд, даже директору.

Директор уходит, мы остаемся один на один с милиционером. Он стоит. Неуверенно оглядывается, ищет, куда сесть. Я киваю на свою кровать. Он отрицательно качает головой, садиться на мою серую простыню ему не хочется.

– Что за интернат? – говорю я преувеличенно громко. – Стульев нет. Наверное, все стулья домой перетаскали, товарищу милиционеру сесть некуда.

Не проходит и минуты, как в комнату врывается нянечка со стулом в руке. Она шумно дышит, ставит стул перед следователем. Видно, что она очень спешила.

Пешка. Всего лишь пешка. Ей приказали, она подслушивала. Что с нее взять? Пешка – она и есть пешка.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит она преувеличенно вежливо.

Милиционер смотрит на меня, я отворачиваюсь, чтобы скрыть улыбку от него и от нянечки. Он не садится. Уверенно оправляет костюм, выходит в коридор. Нянечка выбегает вслед за ним. О чем они беседуют, мне не слышно.

Наконец он возвращается, плотно прикрывает за собой дверь. Улыбается мне, садится на предложенный стул.

– Ну вот, – говорит он спокойно и строго, – теперь нам никто не помешает. Сейчас мы побеседуем: вы ответите на мои вопросы, и я уйду. Это просто беседа, простая формальность.

– Допрос?

– Ну что вы! Какой допрос? Мы немного поговорим – и все. Никто вас ни в чем не подозревает.

– Но протокол мне придется подписать, так?

– Конечно, таковы инструкции. Так положено.

– Тогда другое дело, – соглашаюсь я. – Если без протокола, то это допрос, а с протоколом, понятное дело, уже беседа.

Он не расположен шутить. На этот раз уголки рта лишь чуть сдвигаются в стороны.

Офицер. Этот – без сомнения – офицер. Такой не дрогнет.

– Итак, мы остановились на бабушках в шкафу.

Следователь открывает чемодан, достает ручку, блокнот.

– Каких бабушек? В каких шкафах?

– В разговоре с директором интерната вы упомянули случаи самоубийства пожилых людей.

– Не было этого. Ничего я не упоминал. Вам послышалось. Сами посудите. В нашем учреждении все люди умирают естественной смертью, об этом делается соответствующая запись в официальных документах. А сплетни про самоубийства – всего лишь сплетни. Вот вы сплетням верите?

Он упорно не хочет улыбаться. Абсолютно серьезным сухим голосом спокойно произносит:

– Нет. Я сплетням не верю.

Я радостно, может быть, чуть поспешнее, чем нужно, киваю и продолжаю, уже сбиваясь, произнося слова как можно быстрее:

– Вот и хорошо, вот и я не верю. А то ведь что получается. Если я на суде начну рассказывать всякие глупости, меня же ненормальным посчитают. Направят на принудительное лечение. Нет, мне здесь нравится, я по аминазину еще не соскучился.

– Вы отказываетесь отвечать на вопросы?

– Нет, конечно. Я буду рад помочь следствию и рассказать всю правду. Только на себя наговаривать мне тоже смысла нет.