Сэйс Нотебоом - День поминовения

Арно, Зенобия, Виктор.

Они ничего не говорили, только рассматривали трубочки, тянувшиеся у него из носа, повязку на голове, забинтованные руки. Зенобия погладила его по плечу, Арно хотел что-то сказать, но промолчал, вместо этого неторопливо достал из сумки какой-то пакет и положил его на тумбочку.

— Колбаса из Пфальца. От господина Шульце. Он сказал, что уже посылал точно такую же по почте, но не очень-то доверяет испанской аккуратности.

Артур едва справился с подступившими слезами, но то, что произошло в следующую минуту, пережить без слез было еще труднее. Виктор, до сих пор стоявший чуть в стороне от остальных, прошел в тот угол палаты, который был лучше всего виден Артуру, поправил свой шарфик в горошек, одернул пиджак, поклонился Артуру, отсчитал какие-то беззвучные такты — и пошел по палате в великолепном степе, не отводя глаз от лица Артура. Перестук подковок по каменному полу, ботинки, которых Артуру не было видно, сдержанные движения рук, тишина, в которой все на него смотрели, — не прошло, наверное, и минуты, как в палату влетела медсестра и положила конец безобразию, но Артур знал, что никогда в жизни не забудет этого ритуального танца, этого заклинания: звук подковок — цок-цоки-доки-док — на самом деле был призывом, теперь Артур просто обязан встать, сделать первые шаги и уйти отсюда своими собственными ногами, а все плохое оставить здесь; немой призыв Виктора оказался доходчивее всяких слов, Виктор вытанцевал его обратно к жизни, и он это понял, потребуется еще довольно много времени, но он уже встал на правильный путь. Он будет заново учиться ходить, голову его еще много раз будут извлекать из повязки, как горошину из стручка, а потом забинтовывать снова. Медсестре опять пришлось вытирать ему слезы. Цок-цоки-доки-док, лакированные ботинки Виктора. Он и не знал, что Виктор когда-то занимался степом.

Артур жестом извинился перед медсестрой за слезы.

— Так часто бывает при выздоровлении, — сказала она, — es completamente natural, естественное сопутствующее явление.

И тут завязалась дискуссия о слезах, плаче и рыданиях. Не хватало только вина, фаршированных свиных желудков и господина Шульце.

— И водки, — добавила Зенобия.

Арно как раз писал эссе о слезах в литературе. В самую точку. И что же говорил о слезах Ницше? Представьте себе, Ницше ничего о слезах не говорил.

— Wer nicht weint, hat kein Genie, — сказал Виктор. — Кто не плачет, тот не гений. Я знаю изречения на все случаи жизни.

— Да-да, но есть и такое: Ich weiss kainen Unter- scheid zwischen Tranen und Musik zu machen. He вижу различия между слезами и сочинением музыки.

— Дамы и господа, пора прощаться.

— По-моему, Стендаль был последним писателем, позволявшим своим героям порыдать всласть, — сказал Арно. — В «Пармской обители» все только и делают, что всхлипывают: герцогини, маркизы, графини, епископы, этакая долина слез. А Флобер положил этому конец.

— В двадцатом веке в Голландии уже никто не рыдает. Рыдать не разучились только немцы.

Это сказал Виктор.

— А мы, голландцы, теперь только плачем. С двадцатых годов мы начали плакать, по-голландски «huilеп». По-немецки это будет «heulen» и означает «выть, реветь».

— Русские все ревут, — сказала Зенобия.

Он почувствовал, что слова ускользают от него. Что с ним происходило, пока танцевал Виктор, — он рыдал, плакал или ревел? «Русские все ревут».

Он почувствовал, что устал, слова летали вокруг него, звуки силились что-то сообщить ему, но у них ничего не получалось. Он дождался, чтобы они растаяли, улетели, слились в негромкий шелест, в звук его собственного дыхания, который был сном.

В день его выписки приехала Эрна.

— Теперь ты, слава Богу, уже не похож на манекен.

Она не забыла об этом сравнении, и он тоже. Стоя рядом, они вместе смотрелись в зеркало. Мужчина совсем без волос, смутно напоминающий какого-то старого знакомого.

— В таком виде тебя немедленно примут в любой монастырь.

Вместе с Даниэлем она помогла ему подняться по лестнице к квартире. Даниэль сделал дома ремонт, здесь стало больше света.

В комнате, где поставили кровать для Артура, Даниэль повесил две фотографии, большие, как картины. Деревья, туман, женщины с цветами, идущие по дорожке, женщины, стоящие у могил. Туман пронизывает все пространство, скрадывает яркие цвета, кладбище такое большое, что не видно его конца. Бледное осеннее солнце светит сквозь дымку, на освещенных участках дорожки женщины не идут, а парят в воздухе, пролетая между могилами, акациями, кипарисами, этот приснившийся мир простирается до самого горизонта; здесь сотни, сотни женщин; некоторые стоят, склонив головы, точно беседуя с кем-то, или кладут цветы на холмики, некоторые поддерживают друг друга — еще немножко, и праздник начнется, они поплывут в неторопливом танце под беззвучную музыку, подходящую к этому туману, и еще они показывают своим детям на что — то, чего на фотографии из-за расстояния не видно. Может быть, эти деревья, дорожки и люди вообще парят все вместе в воздухе, плывут, точно на счастливом корабле, который вот-вот взмоет вверх и полетит в заоблачную высь.