Александр Мильштейн - Контора Кука

«Но что здесь разглядел наш фотограф? Что он тут понял? Такого, что не понял никто?»

«Тот, кто понял мир, нашёл труп»… — думал Ширин и, чувствуя, что снова на него накатывает депрессия, причём словами старых собственных виршей, где были у него сомнительные рифмы «струн — труп»: «…и вязал их холодными спицами струн» (это про «свои старые песни», которые он «припомнил»), «…вдруг наткнулся на собственный труп» (это — на «ступеньках заброшенной в прошлое лестницы»), он пожалел, что его любимый комикс не здесь — он бы его полистал сейчас вместо альбома Семёнова…

Графический роман Ули Остерле о жизни мюнхенского художника Гектора Умбра, да, вот там был эпизод о детстве героя… Когда Гектор ещё был маленьким, его отец погиб на работе, а работал он на пивоварне, но увлекался при этом больше не пивом, а героином, ЛСД и всем на свете… и вот однажды упал в гигантский чан, где варилось пиво: «И так в этот день родилась новая марка — „Edelstoff“…» — гласила надпись под картинкой, то есть «аристократическая субстанция», да…

Кое-где фотограф прорисовал блох, как бы навёл резкость карандашом, кое-где даже подписал «блоха», и — стрелочка, и колёса блошиных карет связаны с «чертовыми колёсами», аттракционы, «расширения сознания» — вплоть до невозможности дальнейшего преувеличения, ну да, ну да… море людей под натуральной глазурью, кру́жка выше многоэтажного дома, амурчик со стрелой, на которой написано «ОО»… кукла-дирндль, шагающая по проволоке в небе в сторону собора Св. Павла, а вот и бутылка от пива — коричневое стекло, лежащая в железном жёлобе-стоке туалета, замкнутый цикл, так сказать… и то сказать, и так сказать… и даже больше вдвое… Но это не на Октоберфесте, это где-то в общественном туалете в метро… Вообще, сборка «янтарной комнаты» не ограничивалась пределами «визы», как кажется с первого взгляда… вот пляшущие эльфы в войлочных шляпах под шатровым небом — чередуются с реальными, то есть «садовыми гномами», которых Семёнов прихватил тоже где-то не на «визе», конечно, а на окраинах города, когда мы уж скребли по выселкам-сусекам… Но те, что на столах… кажутся ещё менее настоящими, потому они и не сгорели, и мы заодно, мало проку — мало тепла, как в том стихотворении, которое так полюбил Паша: представь, что война закончилась…

И всё сгорело нах, картонное небо, стены… не «масы», так «фасы», то бишь бочки, скамейки, а вот ещё… Ширин раскрыл альбом на том снимке, где как убитые лежали вповалку, некоторые в собственной блевотине, то ещё зрелище, Господи, этот твой реализм задников…

Это — такой холм за одним из павильонов, Ширин же туда и завёл Семёнова — за угол, тот шатёр не горел, слава богу, ясным пламенем — холм, на котором отдыхают эти «полностью убитые», совсем рядом, пламя могло перекинуться и за кавычки…

«А там, наверно, некоторые так и остаются — на ночь, под открытым небом — уклон небольшой, далеко не укатишься… Перед этим у Семёнова идёт снимок мигающей „центрифуги“, где все прижаты к стене, вращаются… аттракционы, бля, ну да… а эти повылетали — как бы, поразбросало их по склону, по траве… Как и меня, в сущности, только к подножью другого холма, а так тоже — прибило нас, сбросило с аттракциона, с „русских горок“, к ногам… на милость-немилость… запаяна в бляху муха, и весь янтарь, ядрёна вошь…» — думал Ширин, дымя папироской (он снова закурил после многолетнего перерыва) и рассматривая альбом — сидя в кресле с ногами на журнальном столике в квартире-студии Паши Шестопалова, где Ширин теперь жил в качестве «подселенца», ну да, кто бы мог подумать, диалектика… хотя Паша просил, усомнившись, что такое слово есть в словаре, а потом, посмотрев что-то там в Интернете и наткнувшись на какие-то дремучие «эзотерические» сайты… на всякий случай так себя не называть… ни тебя, ни себя… «Лучше уж „постояльцем“», — сказал Паша… «Ну, постоялец, один хрен», — сказал на это пьяный Ширин.

В общем, пришлось попроситься Ширину на время на раскладушку к бывшему гостю — в силу обстоятельств, которые короче всего выражаются известным «Всё смешалось в доме…», и получается, стало быть, что второе предложение давно уже опровергает первое про «все счастливые семьи…».

«Ну, может быть, влияние Набокова, — думал Ширин, — так ведь начинается „Ада“, с инверсии толстовского первого…»

О Набокове, причём о той же «Аде», он вспоминал недавно в метро, когда увидел огромную рекламу нового продукта в пластиковых коробочках: «Cremissimo. Doktor Schivago». Ну как тут было не вспомнить про «Dokteur Mertwago»… «…продать, что ли, для флешмоба конкурентам…» — впрочем, прочитав текст на плакате, Ширин понял, что это не «намазка на хлеб», как он подумал — судя по коробочке, а мороженое, и махнул рукой, — «ну, мороженое — это ещё куда ни шло, отмазка, живи…»