Жан Эшноз - Гринвичский меридиан

Абель и Карье встречались несколько раз в неделю в баре «Sporting» — том самом, где они отметили свою первую встречу на скамейке. Вначале Карье говорил много и охотно, стараясь время от времени вкраплять в беседу, обычно касавшуюся всяких повседневных мелочей и явлений общего порядка, то или иное сдержанное признание, еле прикрытый намек на какие-нибудь личные обстоятельства, — словом, как бы на миг приоткрывал дверь в некий заповедный сад и тотчас захлопывал ее, успевая, однако, настолько заинтриговать своего слушателя, что Абелю не терпелось проникнуть в эти тайны, а заодно и доверчиво поделиться собственными, дабы озарить своей откровенностью рождавшуюся дружбу.

Этот прием дал желаемые результаты: спустя несколько дней Абель искренне уверовал в то, что обрел настоящего друга, с которым можно говорить обо всем на свете, который готов слушать его и быть выслушанным, что это почти единственный случай в его жизни и, уж конечно, большая редкость вообще в жизни, чтобы можно было пренебречь этим. Что касается жизни самого Абеля, то он очень скоро рассказал о ней Карье — после того, как Карье описал ему свою — так же подробно, как и его собеседник, с той лишь разницей, что Абель говорил чистую правду или то, что он считал таковой, а Карье бесстыдно врал. Абель вспомнил все свое прошлое, включая детство и отрочество, рассказал о своей работе, перечислил всех своих женщин, все места, где побывал, все самые знаменательные моменты. Излагая все это, он воодушевлялся, красочно расписывал подробности, пересыпал свое повествование каламбурами, изображал сцены в лицах, вспоминал к месту анекдоты — короче говоря, открыл в себе подлинный талант рассказчика. Карье время от времени смеялся, и Абель был в восторге.

— Ну и память же у вас!

— Да, что есть, то есть.

Они выпили еще по глотку пива. Карье сидел со стаканом в руке, рассеянно созерцая поверхность напитка, пенившуюся мириадами бойких мелких пузырьков; едва возникнув, они тут же лопались, или слипались, или разбегались, неустанно образуя в своем краткосрочном существовании подвижные, изменчивые, эфемерные, как дым, узоры.

Интересное это было зрелище. Но мало-помалу пенный калейдоскоп сходил на нет: пиво выдыхалось. Карье положил конец созерцанию, допив бокал до дна. «Ладно, — подумал он, — хватит болтовни. К делу».

— Да, память у вас завидная. Все-то вы помните — и подробности, и атмосферу, и прочее. Браво!

В ответ Абель только польщенно фыркнул.

— Неужели вы так же точно помните все даты?

— Ну не знаю, смотря какие.

— Это верно.

— А давайте попробуем, — предложил Абель, внезапно загоревшись идеей такой игры. — Назовите-ка мне любое число.

— Хорошо, — ответил Карье. — Любое, значит? Сейчас подумаю.

— Но только не слишком давнее, — радостно предупредил Абель, подняв палец.

— Что же мне выбрать? — размышлял вслух Карье. — Ладно, пусть будет 11 ноября 1954 года.

Эта дата произвела ошеломляющий эффект. Абеля словно оглушили ударом дубинки по голове; помутившееся сознание на миг захлестнула неразличимая магма криков и тишины, лютого холода и дикой жары, непонятно как слитых в единое целое, называвшееся «потрясением».

— Что с вами?

— Все в порядке, — ответил Абель, протирая глаза, — ничего страшного, просто меня что-то затрясло.

— Это все погода, вон какая стужа.

— Так о чем вы?..

— Мы играли, — напомнил Карье. — Я назвал дату — 11 ноября 54 года. Что произошло в тот день? Чем вы занимались?

Долгие годы Абель жил в страхе, ожидая, что однажды кто-нибудь назовет ему эту проклятую дату и задаст этот проклятый вопрос, единственный из всех мыслимых и немыслимых вопросов, на который он сможет — и не сможет — ответить. Со временем, убедившись, что никто его ни о чем не спрашивает, он придумал несколько подходящих ответов, крайне точных, крайне обстоятельных и крайне далеких от правды или, как уже говорилось, того, что Абель считал правдой. Позже, когда прошло еще несколько лет, а любопытные так и не проявились, Абель отточил и усовершенствовал свои аргументы, добавив к каждому заранее сочиненному ответу целый букет объяснений, логичных и четких, разветвленных и изощренных, опиравшихся на множество физических законов, исторических реминисценций и моральных постулатов, и доведя их до полного совершенства, близкого к границам человеческого знания и законам природы, управляющим вселенной. И лишь с этого дня, когда каждое из его возможных алиби, выверенное до последней буквы, разрослось и для него самого одновременно в космогонию и Weltanschuung [8] Мировоззрение (нем.). , Абель почувствовал себя в безопасности.