Жан Эшноз - Гринвичский меридиан

Вера находила, что Поль слушает отвратительно. Незаметно для него она стряхнула левой ногой правую туфлю, каковая операция сопровождалась тихим чувственным шорохом; к сожалению, под столом никого не было, чтобы оценить этот приятный звук. Осторожно подняв разутую ногу, она уперлась пальцами в генитальный орган Поля, который застыл от неожиданности, криво улыбаясь. Нога медленно перемещалась туда-сюда, достигая на своем извилистом маршруте желаемого эффекта.

— Вот теперь ты меня слушаешь, я это вижу.

Он едва взял себя в руки: ему хотелось немедленно, сейчас же опрокинуть стол, схватить Веру, швырнуть ее на полукруглую стойку и вонзиться в ее тело сверху или снизу, как получится... а впрочем, никак не получится, в данный момент это невозможно.

— Ладно, стоп! — сказал он, махнув рукой.

Нога нехотя вернулась на свое место, в туфлю.

— Не сердись, у меня проблемы.

— Ну тогда расскажи дальше свою историю, — попросила Вера.

— На чем мы там остановились?

— На том, что Форсайт и Макгрегор, переодетые индусами-торговцами, проникают в город Мохаммед-хана, чтобы попытаться освободить молодого Стоуна, сына старого Стоуна.

— Ага, вспомнил, — сказал Поль.

Он провел пальцами по глазам и горбинке носа, где задержался, словно хотел сконцентрировать в этой точке все подробности своего рассказа.

— Мохаммед-хан был не дурак. Он сразу же распознал под обличьем торговцев коврами офицеров английской армии. Он пригласил их во дворец, якобы желая рассмотреть их товар, который, по его словам, очень ему приглянулся. Молодым людям пришлось туго: один только Форсайт прилично говорил на хинди и мог вести беседу. Макгрегор притворился немым.

Далее Поль подробно описал сцену трапезы во дворце, в присутствии шпионки Тани, и рискованный диалог Форсайта и Мохаммед-хана, в результате которого этот последний по окончании десерта срывает маски с агентов британского империализма.

— На сегодня хватит, следующий эпизод слишком ужасен.

Наступило молчание, нарушаемое лишь гулом машин, по-прежнему застревающих в пробке на кольцевом бульваре. Большинство из них включили габаритные огни. В черном небе парил самолет, заметный только по двум светящимся точкам — мигающей белой и постоянной красной, едва видным сквозь запотевшее окно бара. Атмосфера была пронизана сыростью: стоило провести рукой по оконному стеклу, как из-под пальцев текли крупные капли, которые сбегали вниз, оставляя за собой блестящие вертикальные бороздки, более или менее параллельные, хотя иногда и сходившиеся вместе.

— Пошли отсюда, — сказала Вера. — Я что-то проголодалась.

Абель наводил порядок в гримерке Карлы. Он работал медленно и печально — да он и был печален. Это уже не было гримеркой Карлы. После ее смерти комнатка была занята двумя другими женщинами.

Абель тоже был сильно занят после убийства. В кабаре набежали полицейские, чиновники, журналисты, девушки, желавшие заменить Карлу, — в общем, на него обрушилась целая куча непривычных забот. Абелю пришлось назначать какие-то встречи, принимать какие-то предложения, проводить кастинги и прослушивания; он даже завел себе в помощь ежедневник, чтобы записывать эти мероприятия, и выкинул его после того, как измарал целых пятнадцать страниц — за две недели, пока все не утряслось.

Теперь все утряслось. Абель прошелся по темному залу ночного кабаре, борясь с тоскливым ощущением, что и его «утрясли» вместе со всем этим кошмаром. Стоял холодный, но солнечный полдень. На улице было мало народу, да и в зале негусто. В темном закутке присели две уборщицы, отдыхая и шепотом сравнивая свои уровни холестерина. Пианист под сценой молотил по клавишам с бесстрастным видом машинистки. В уголке его рта торчал окурок с необыкновенно длинным, слегка искривленным столбиком пепла, и струйка дыма поднималась вверх, стелясь по лицу, обтекая все его выпуклости, в частности, полузакрытые глаза, и рассеиваясь на уровне лба, у корней волос. К бортику пианино крепился на прищепке ночничок, освещавший ноты «These foolish things remind me of you», которые музыкант исполнял с бесконечными вариациями. Рядом с пианино в полумраке девица в голубых колготках принимала одну за другой соблазнительные позы, стараясь не выбиваться из ритма мелодии Машвица и Стрейчи; однако анатомическая просодия явно отставала от музыкальной.

Абель немного понаблюдал за ними, затем поднялся в гримерные. Комнатка Карлы была захламлена больше других. Пол скрывался под многослойными горами разных вещей: нижний слой состоял из одежек Карлы, верхний — из тряпок ее заместительниц, в соответствии с порядком их поступления сюда. Чего тут только не было: чулки, нижнее белье всех цветов радуги, лакированные сапоги, грим, запасов которого хватило бы на сто лет вперед, пальто, рассованные по углам, стопки газет у стены, платья на спинках стульев, фотографии актеров или вовсе каких-то незнакомцев, пришпиленные к обоям, зеркальца, бумажные платки, букеты в различных степенях увядания, плечики, пепельницы и прочие сосуды, служившие пепельницами, бутылки минеральной воды, лампочки, целые и перегоревшие.