Жан Эшноз - Гринвичский меридиан

— Делами, — ответил великан, сопроводив ответ широким взмахом руки над столом.

— Делами? — повторил Селмер с оттенком вопроса, как будто не понял.

— Деньги, — сказал Лафон. — Покупать, продавать. Понимаете?

— Да, — сказал Селмер, — понимаю.

Но про себя он решил, что это вранье. Слишком уж не сочеталась созерцательная апатия Лафона с тем, что Селмер понимал под словом «дела», — этой суетливой и безжалостной, нервной и говорливой жизнью, где апатичным гигантам не было места. Кроме того, ответ грешил самой своей условной формой, слишком явной предсказуемостью. Впрочем, Селмер, может быть, заранее подозревал, что Лафон даст ему уклончивый и, без сомнения, неискренний ответ. Он не рассердился на него за эту ложь, как будто заранее предчувствовал, что тот может соврать, хотя в общем-то вполне возможно, что Лафон сказал правду. Они выпили коньячку, каждый половину бокала.

— Вам не нужен помощник в ваших... делах? — осведомился Селмер.

Лафон бросил на него неожиданно острый взгляд и снова принялся разглядывать какую-то точку на столе, держа бокал у губ и что-то неслышно бормоча в коньяк, словно говорил в микрофон.

— Я не знаю, — добавил Тео, — мало ли что...

Гигант осушил бокал, отставил его и вынул из кармана блокнотик в черной клеенчатой обложке, откуда вырвал листок. Потом он начал писать, что выразилось не только в простом взаимодействии пальцев и кисти, — это занятие привело в движение всю руку, заставляя локоть выворачиваться и особенно активизируя плечи, сотрясавшиеся, точно тяжелые ветви на сильном ветру; далее оно передалось торсу, который беспорядочно клонился взад-вперед, и ногам, громко шаркавшим по полу; все вместе выглядело как человеческое землетрясение. Однако в начальной точке феномена, а именно в мануальной оконечности всего этого огромного тела, попавшего в эпицентр мощных, тяжелых толчков, царил полный порядок: запись была сделана быстро, точно и спокойно, аккуратным мелким почерком.

Толстяк подул на чернила, сложил листок вчетверо и толкнул его по столу в сторону Селмера.

— Мало ли что, — повторил он. — Ну а теперь я должен вас покинуть.

Он пошарил в карманах, встал, заплатил, кивнул и вышел из бара, осторожно пригнув голову на пороге. Селмер смотрел в окно ему вслед. Потом взглянул на бумажку, приткнувшуюся к его бокалу. Перед тем как развернуть ее, он заказал чай без сахара.

На следующий день была суббота. Холод потонул в серой, мокрой и тусклой хмари. В четыре часа пополудни Тео Селмер, с тяжелой книгой под мышкой, стоял перед дверью жилого дома с растрескавшимися стенами, одиноко торчавшего в глубине пустыря, возле заброшенной фабрики, невдалеке от выезда из Нантера. Здание было построено в 1900 году и выглядело необитаемым; казалось, оно вот-вот рухнет и рассыплется на части. Окна первых этажей уже были заложены кирпичами, скрепленными свежим цементом.

Вокруг было пусто. Селмер еще раз перечитал листок, чтобы проверить адрес и время встречи, и зашел во внутренний двор. Он без труда нашел парадное № 2, поднялся на пятый этаж и позвонил в правую дверь; звонок, против всякого ожидания, сработал. Дверь долго не отворяли; наконец в приоткрытой створке показалось лицо сурового человека лет шестидесяти.

— Мне назначили встречу, — сказал Селмер, — кажется, это здесь.

— Это здесь, — изрек суровый голос, исходивший от сурового лица. — Входите.

Селмер вошел и проследовал за суровым хозяином, который оказался низенького роста и довольно-таки плотного сложения. Он тоже держал в руке книгу, заложенную пальцем. Они прошли по узкому коридору со старыми пожелтевшими обоями и хлопьями пыли вдоль плинтусов и очутились в квадратной, хорошо натопленной комнате. Из большого радиоприемника, стоящего на полу, струилась еле слышная музыка. Селмер прислушался, узнал звук фортепиано, но не осмелился прибавить громкость или попросить об этом хозяина: он понимал, что сейчас не время. Тот указал ему на диван.

— Меня зовут Карье, — сказал он. — Садитесь. Лафон скоро будет.

Телефон, стоявший на длинной полукруглой стойке, зазвонил так пронзительно, что она прямо-таки съежилась от неожиданности. Жена хозяина кафе, обычно видная только по пояс в обрамлении пачек сигарет, жевательной резинки и зажигалок, встала, обогнула вертушку с почтовыми открытками, прошла вдоль вереницы выпивающих посетителей и схватила трубку.

— Двести три — двадцать семь — двадцать, — прокричала она.