Борис Мещеряков - Там, где нас есть

— Подвезти? — спросил Артем, усаживаясь в машину.

— Нет, спасибо, мне недалеко, — откликнулся Григорий Палыч.

— Да, спасибо, я уж и так опаздываю, такое несчастье, — сказала Ирина Сергевна.

И добавила в сторону Григория Палыча:

— Вы молодец. Спасли меня. Не знаю что, если б не вы. Как вас зовут?

Григорий Палыч на мгновение затосковал, но отчего-то в памяти мелькнул просмотренный недавно документальный фильм об израильских коммандос, и он беспечно, с неизвестно отчего образовавшейся легкостью, бросил:

— Зовите меня Цвика. Или Цви, это так олень на иврите.

— А фамилия?

Григорий Палыч пожал плечами и опять легко, как редко у него бывало, ответил:

— Гантенбайн. Вы позвоните мне, ладно? Как нога и вообще… — Он ловко взял Ирину Сергевну за руку, выдернул из кармана шариковую ручку и написал на узкой ладони свой номер.

— Обязательно позвоните.

Она села в «ниву», захлопнула дверцу, потом опустила стекло и сказала:

— Спасибо вам, Цви!

А Артем если и удивился, то ничего не сказал. Опытный человек знает, что бывает всякое.

С тем они и уехали.

Григорий Палыч некоторое время еще стоял в быстро гаснувшем свете короткого дня и пробовал на вкус имя, которым зачем-то назвался. Кажется, ему нравится называться так. Завтра он пойдет в паспортный стол и узнает, как это фиксируют в документах.

И, кажется, он хочет поискать себе другую работу.

А еще он, кажется, бросил курить. Прямо с сегодняшнего дня.

Сроду Генка в смельчаках не ходил. Когда нам было лет по десять и мы собирались пойти на кладбище отламывать от оград прутья с остриями, как у копий, для игры в индейцев, он смотрел на нас с восторгом от нашей смелости и завистью, но мотал головой, отказываясь, и голос его дрожал, когда он нудил на наши безжалостные подначки свое однообразное «не, мамка убьет, не, не могу, мамка убьет…». Мы беззлобно, даже снисходительно называли его ссыкуном и попрекали мамкиной сиськой.

Мамка его, теть Галя, была спивающаяся продавщица из гастронома на Поселке, здоровенная яркая бабища средних лет и с голосом, что тромбон. У теть Гали был муж, дядь Володя, когда-то красавец-десантник, а на моей памяти тихий алкаш, грузчик на овощебазе. Зарабатывали они неплохо и сверх того имели, на Поселке считались семьей зажиточной. Старший Генкин брат Сашка, дворовый заводила, отчаянный был, с двенадцати лет на учете в детской комнате милиции, сначала за битые в школе стекла и повешенных кошек. Потом-то потяжелей у него пошли проступки, так что в четырнадцать забрали его в одну из детских колоний в отдаленном районе области, и я его больше не встречал. А Генка тихий был. «Телок наш», называла его теть Галя своим резким басом, «не то что Сашка», добавляла вслед, и Генка вздрагивал от обиды. Но ничего не говорил.

С отправкой Сашки за тридевять земель Генка лишился братней защиты, от насмешек в основном, так-то его никто особенно не притеснял, не за что было. Да и побаивались же наши пацаны попахивавшую вечно перегаром и духами теть Галю, ибо крута была, быстра на язык и громогласна.

На Поселке смелость не ценилась, как не ценится нужное, но довольно распространенное умение. Верней, ценилась бессмысленная и оттого бескорыстная разновидность смелости, лихость и бесшабашность, называемая отчаянностью. «Отчаянный» — с горечью, но и с гордостью говорила мать о севшем в тюрьму на пару лет за поджог соседского сарая сыне. Никто не пытался дознаваться, на кой тот подпалил сарай, всем было понятно, что отчаянный, вот и подпалил. Отчаянные они, говорили городские о поселковых, и это значило: немного чокнутые, лучше не связываться. Парни подрастали и шли служить в десант, в погранцы и морпехи, если раньше не успевали получить срок.

Генка сел в пятнадцать за соучастие в изнасиловании. Дали ему пятерку, и на Поселке рассказывали о нем всякое: то ли он в тюрьме кого-то опустил и получил от хозяина добавку, то ли его опустили… Он был красивый парнишка, черт его знает чему верить. Я его увидел, когда мне было лет двадцать пять, а он был на год меня старше. Я поздоровался, он не узнал меня, серые глаза его были пустые и бессмысленные, как у больного щенка, замкнутого на своем затопившем мир страдании, кисти рук покрыты наколками, а пальцы с синими изломанными ногтями искривлены. Видно, у хозяина Генке лениться не приходилось, и места там были холодные.

Где-то еще через год Генка на какой-то поселковой свадьбе повздорил с кем-то, а может, показалось ему, что кто-то косо глянул на него, тогда он выдернул топор из косяка дровянника и занес его над головой. Дядь Володя бросился наперерез, и Генка опустил топор на его голову.