Борис Мещеряков - Там, где нас есть

На самом деле в голове моей кипело гораздо больше сложных вопросов и догадок, и не все из них возможно было выразить словесно. Так бывает, когда неясные фигуры, составляющие узор задника вашей жизни, внезапно обретают свой самостоятельный облик и голос, меняется тогда вокруг вас и весь привычный вам мир.

Незаметно для себя, занятый этими размышлениями, спустился я уже к реке. Было самое начало весны, верней, был самый конец зимы, и с моста, обонянием и кожею, чувствовал я скрытую от меня темнотою и несовершенством человеческого зрения борьбу ломающихся толстенных льдин далеко внизу, сырой и крепкий запах рвущейся своим путем меж них темной воды, а надо мной взрезанным бандитской финкой стеганым одеялом, висели тяжелой слипшейся массой клочья туч, совершенно скрывающие редкие в эту пору звезды.

Варвара Семеновна служит старшей медсестрой в районной больнице, в инфекционном отделении, слывет строгой и нелюдимой, очень уравновешенной женщиной. Обязанности свои выполняет педантично, и больные почему-то ее любят. Хотя домашние дела с ней не обсуждают, но букетами и шоколадками не обижают. Подарки она принимает так же строго, как и все делает, кивает и говорит спасибо. Родственников у нее — престарелая мать, с которой она живет в квартире на улице Малаховского, да еще сестра в соседнем районе, с которой поддерживаются аккуратные, но не слишком теплые отношения. Так решили соседи, зорко приметив, что Варвара Семеновна никогда не ездит к сестре в гости, только та к ней.

Она любит вышивать, читать и возиться с цветами в палисаднике. Каждый день варит в синей эмалированной кастрюле борщ, который большей частью пропадает зря, им вдвоем с матерью не съесть столько. Из прочих странностей имеет пристрастие к мытью окон. Зимой ли, летом, все равно. В остальном: размеренная, спокойная жизнь. Вся на одном и том же месте, никаких таких потрясений, вон у других то сын запил, то у мужа со спиной нелады, то еще что. Можно позавидовать.

Они недавно поженились и жили на втором этаже так назваемого «румынского» дома. Румынского, потому что строили его пленные румыны в уже далеком теперь сорок шестом году. Таких домов тогда множество понастроили во всех уголках России, разве что кое-где они назывались «немецкими», а кое-где «итальянскими». Я скоро, сказал он, ставь борщ греться, сказал он, поцеловал ее в лоб и ушел покупать елку. Она подбежала к окну кухни, чтоб увидеть, как он выйдет. Он обернулся и помахал ей рукой, она обрадованно замахала в ответ через мутные дождевые штрихи на стекле. Надо б окно помыть, да подождет до весны. Он свернул в подворотню новостройки и пропал из вида.

Где-то через неделю она смогла согласиться, что он не вернется, начать мыться и причесываться и связно отвечать на вопросы, а до этого не хотела никого слушать, только кричала на одной высокой ноте. Мать вздохнула с облегчением. Психиатра в городке не водилось.

Тогда, в семидесятые годы прошлого века, было много зимних экскурсий для школьников.

Не знаю, кто придумал собирать ободранные и плохо отапливаемые вагоны в составы, грузить в них огромные табуны разновозрастных школьников и отправлять во внеграфиковые поездки по странным маршрутам. Надеюсь, ему это зачтется, когда он предстанет перед Всевышним.

Объяснение характерных особенностей движения поезда вне графика, следующего по маршруту, например, Воронеж — Минск — Брест — Вильнюс — Рига, заняло б слишком много места, поэтому ограничимся сообщением, что такой поезд движется рывками, подолгу стоит в неожиданных местах, сортир, и так-то небезупречный, во время этих стоянок наглухо закрыт, буфет не работает, что называется ни пожрать, ни… в общем, школьникам потом обычно есть что вспомнить. Иногда маршруты внеграфиковых поездов пересекаются, и происходят странные встречи.

Они встретились на какой-то станции в Брянской области, позже ни он, ни она не могли вспомнить ее название. Не то Голодуны, не то Пожарище, черт его знает, не хочу врать. Станция была из крупных в тех местах, с вокзалом, идти туда с запасных путей, где дремали, вяло перетопываясь и выдыхая облачка пара, их поезда, было близко, всего минут пять-семь, оскользываясь на смерзшейся щебенке и погромыхивая мелочью в карманах. Зато внутри станции был настоящий рай. Там было тепло от огромной чугунной печи с колоннами и завитушками, светло от здоровенной люстры с висячими стеклянными гирляндами, даже чисто. И работал станционный буфет.