Джорджо Бассани - Сад Финци-Контини

Он направился к двери, не закончив фразы.

— Как он там? — спросил я.

Я тоже встал и подошел к нему.

— Кто, Альберто? — спросил он, выходя.

Я кивнул.

— Знаешь, в последнее время мне показалось, что он очень устал. Тебе не кажется? Я думаю, что он, наверное, не здоров.

Он пожал плечами, погасил свет, пошел впереди меня в темноте и, пока мы не дошли до калитки, не сказал больше ни слова, только ответил «Добрый вечер» на приветствие синьоры Лалумия, выглянувшей в окно, а потом предложил, уже когда мы выходили, пойти поужинать вместе в ресторанчик «Джованни».

Я нисколько не сомневался, что Малнате прекрасно знает, почему я не заходил в дом Финци-Контини, точно так же, как и то, какими были на самом деле отношения между мной и Миколь. Тем не менее и я и он избегали затрагивать в наших разговорах эти темы. Мы оба были образцами сдержанности и деликатности. Я был ему искренне благодарен за то, что он сделал вид, будто верит в то, что я ему сказал, и воздерживается от дальнейшего разговора на этот счет. Я был благодарен ему за то, что он принял мою игру и не расспрашивает меня.

Мы стали видеться часто, чуть не каждый вечер. С начала июля жара, ставшая невыносимой, сделала город почти безлюдным. Обычно я приходил к нему часов в семь-восемь. Если его не было, я терпеливо ждал, иногда синьора Эдвидже развлекала меня своими разговорами. Чаще я заставал его лежащим на диване, в майке, заложив руки за голову и уставившись взглядом в потолок, или он сидел и писал письмо матери, которую, как я узнал, любил трепетно и нежно. Как только я приходил, он быстро скрывался в ванной, брился, а потом мы вместе шли ужинать.

Обычно мы ходили к «Джованни», садились на открытом воздухе, напротив башен замка, которые возвышались над нами, как доломитовые горы и как горы ловили вершинами последний свет уходящего дня. Иногда мы ходили в «Вольтини», в тратторию за воротами Рено, садились за один из столиков на террасе, выходившей на юг, в сторону полей, откуда можно было увидеть, если немного напрячь зрение, огромные пространства аэропорта. Если вечер выдавался особенно жаркий, то мы ехали не в город, а направлялись по прекрасной улице Понтескуро к железному мосту через По, переходили на другую сторону и ехали по высокому берегу; справа от нас была река, слева тянулись поля. Минут через пятнадцать мы подъезжали к одиноко стоявшему зданию «Старой таможни», на пол пути между Понтелагоскуро и Полеселла, славившейся жареными угрями. Мы ужинали не торопясь, засиживались за столом допоздна, пили «Ламбруско» или легкое вино «Боско», курили трубки. Если мы ужинали в городе, то в определенный момент складывали салфетки, платили каждый по своему счету, а потом, ведя велосипеды за руль, прогуливались по проспекту Джовекка или по аллее Кавур, иногда доходя до вокзала (во время этих наших ночных прогулок мы всегда избегали проспекта Эрколе I). Обычно ближе к полуночи он предлагал проводить меня домой. Он смотрел на часы, заявлял, что пора идти спать (фабричный гудок раздавался для них, для «технарей», в восемь, но ведь встать-то надо будет в семь!), и, сколько я не настаивал, никогда не разрешал мне самому проводить его домой. У меня в памяти сохранилась картина: посередине улицы, на велосипеде, спустив одну ногу на землю, Малнате ждет, пока я закрою дверь своего дома.

После ужина мы два или три раза ходили на бастионы ворот Рено, где в то лето на площадке между Годзометро и площадью Травальо расположился луна-парк. Это был совсем дешевый луна-парк с несколькими палатками, где возле старого залатанного шатра конного цирка был устроен тир. Это место меня привлекало. Мне было интересно общество бедных проституток, хулиганов, солдат, нищих с окраин, бывших там завсегдатаями. Я цитировал Аполлинера, вспоминал Унгаретти. И хотя Малнате с видом человека, приведенного туда против собственного желания, обвинял меня в «упадничестве и декадентстве», в глубине души он тоже получал удовольствие: ему нравилось бывать там, подниматься на пыльную площадь, после ужина в «Вольтини» съесть кусок арбуза прямо у прилавка, при свете ацетиленовой лампы, а потом полчасика пострелять в цель. Он был прекрасным стрелком. Высокий и плотный, очень представительный в отлично выглаженном кремовом колониальном костюме, который он носил, почти не снимая, все лето, Джампи спокойно прицеливался, глядя сквозь толстые стекла черепаховых очков. Своим видом он, несомненно, покорил сердце размалеванной и вульгарной девицы из Тосканы, которая исполняла там роль королевы. Как только мы поднимались по каменным ступенькам лестницы, которая вела к вершине бастиона с площади Травальо, она настойчиво приглашала нас остановиться у палатки. Пока Малнате стрелял, эта девица не замолкала ни на минуту, отпуская ему довольно непристойные комплименты, на которые он, говоря ей «ты», отвечал спокойно и остроумно, с неподражаемой непосредственностью человека, который в юности не выходил из борделей.