Костас Кодзяс - Забой номер семь

Он помолчал с минуту. Потом рука его скользнула во внутренний карман пиджака, и он достал несколько мелко исписанных листков бумаги. Когда Фанасис расправил их, то на сгибах показались едва заметные следы времени. Он печально улыбнулся другу.

– Сколько я выстрадал, Алекос, сколько горя хлебнул! И все-таки мне не удалось спасти бедняжку! Ночью я думал: «Все расскажу ему, но как дать почувствовать другому то, что я сам, честное слово, не могу понять?» Временами я близок к помешательству. Ни один человек в мире не в состоянии понять ее муки. Ах, бедная Элени! К счастью, сохранилось это письмо… письмо, которое в позапрошлом году она написала Стефаносу. Да, она так и не отправила его, иначе все было бы хорошо. Черт возьми, чем больше я говорю, тем больше все запутываю! Но не сердись, я дам прочитать тебе это письмо. Тогда ты хоть чуточку разберешься. Ты поймешь Элени. Ведь если ты не поймешь ее, то будешь как в темном лесу.

Алекос испытующе посмотрел в глаза другу. Несколько раз он пытался прервать его, спросить о чем-то, чтобы вникнуть в суть этого монолога. Но странное выражение лица Фанасиса настолько поразило его, что губы у него плотно сжались.

– Да, как в темном лесу, – повторил Фанасис, бросив украдкой взгляд на Алекоса. Потом он принялся опять вертеть в руках клещи, избегая смотреть на друга. – Знаю, что ты думаешь: Фанасису стыдно, потому что он нечестно поступил. Нет, клянусь, Алекос, я не поступил нечестно. Когда я подписал отречение, тогда вот мне стыдно было признаться в этом. У меня на шее сидели две сестры и мать, а это что-нибудь да значит! Но у других, кто устоял не было разве матери и сестер? Я сдался, знаю. Однажды вечером Бубукас и еще несколько человек схватили меня и притащили к ручью. Ты помнишь, что вытворяли хитосы [13]после декабрьских событии? Меня избивали целый час, я харкал кровью, да… Ну, довольно, что сейчас говорить об этом. Факт остается фактом: я наложил в штаны… Еще и женщины дома голову мне заморочили… Сдался дело прошлое. Но с Элени все обстояло совсем иначе. Ты спросишь, почему я не могу рассказать все с самого начала, честно, открыто. Виновата ли старуха? Вот что еще меня мучает! За три года, что мы прожили вместе с Элени, мы сменили четыре квартиры. В последний раз ютились в каком-то подвале. Ты совсем не помнишь Элени? Послушай, если ты ее помнишь… Ах, наказание! Чего она боялась? Клянусь, я не понимал. Нет, вру, сердцем я понимал, но умом не мог постичь. И думаю, она тоже. Вот отчего мы оба потеряли покой. Последнее время она редко выходила на улицу. И когда меня не было дома, запиралась в комнате. Я возвращался и заставал ее шагающей из угла в угол. Она была возбуждена, дрожала как в лихорадке. Потом говорила: «Пойду прогуляюсь. Ничего я не боюсь». Она садилась перед зеркалом, тщательно причесывалась, казалась веселой… Пожимала мне руку и уходила. Но через несколько минут возвращалась испуганная. «Опять видела ее», – бормотала она и бросалась на кровать. Потом долго плакала. У нее, видно, были галлюцинации. А, может быть, она и в самом деле видела старуху? Кто знает. Однажды я сказал ей: «Такая жизнь, Элени, не может продолжаться. В конце концов, Стефанос избрал свой путь, мы – свой». Я знаю, Алекос, ты скажешь, что он сильный человек, герой! А мы маленькие людишки! Да, это так, но я вел себя честно. Я любил ее давно, таял в ее присутствии. Если не говорил об этом, то потому, что она была невестой Стефаноса. Вскоре они поженились, и мне уже не на что было надеяться. Ох, но как я терзался!

– Почему вы не написали ему? – спросил Алекос.

– Почему? Вот в этом вся трагедия, вся загадка! Словно старуха нарочно добилась того, чтобы превратить вашу жизнь в ад. Словно хотела отомстить Элени. Да что я болтаю! Чем виновата старуха! Иной раз карает самf жизнь. Или, Алекоc, клянусь тебе, может быть, революция наказывает тех, кто отошел от нее, не так ли?

Произнося эти слова, он смущенно посмотрел на Алекоса. Тот курил и слушал его с бесстрастным лицом, но тут стал машинально шарить по карманам в поисках сигарет.

– Наверно, я мелю чепуху, ты так, видно, считаешь?

– Конечно, все, что ты мелешь насчет наказания, чепуха, – проговорил поспешно Алекос и затянулся.

– Ну, ладно, – прошептал Фанасис – Возможно, я ошибаюсь. Сейчас ты прочтешь ее письмо и сам решишь. Прошел, значит, год, а мы с каждым днем жили все хуже. Я обратился даже к врачу, а он говорит мне: «Присматривайте за ней, душа у нее не на месте, какой-то червь ее точит». Вернулся я домой, сел рядом с ней и говорю: «Элени, пе убийцы мы и преступления не совершили. Стефанос поймет это лучше всех. Нужно сегодня же написать ему обо всем». Она обрадовалась. Да, я видел это по выражению ее лица. Словно что-то встрепенулось в ее душе. Внезапно она вскочила. «Да, я сейчас же напишу ему». Она обняла меня и заплакала, как дитя. Всю ночь писала. Я не спал и ходил по комнате. Сначала она то и дело бросала перо, хваталась за голову. Я боялся, что она разорвет бумагу. Но постепенно Элени ваяла себя в руки. Я наблюдал за ней. Лицо ее оставалось серьезным. Задумается, погрызет кончик ручки и лотом снова поспешно принимается писать. Приближался рассвет, когда она кончила. Я обнял ее и приласкал. «Я сам поеду на Корфу, увижусь с ним и как-нибудь передам письмо, – сказал я ей. – Завтра отправлюсь, Элени». Я заклеил конверт, не читая письма, и мы легли спать. Но, к сожалению, дела помешали мне уехать на следующее утро. Ох, если бы я поехал, все было бы иначе и она, несчастная, не оказалась бы там, где находится теперь.