Карл Тиллер - Замыкая круг

Все-то ты знаешь, все-то понимаешь, говорю я и смотрю на него, с безразличной улыбкой. Послушай, говорит он. Не начинай все сначала. Да нет, говорю я. Ты что же, согласна с ней? — спрашивает он. Толком не знаю, говорю я. Но, говорит Эгиль и резко умолкает, смотрит на меня, смеется и покачивает головой. В таком разе в чем же ты несамостоятельна, а? — говорит он. Ведь у тебя есть все возможности, замечает он, только пользуйся. Да, наверно, так и есть, говорю я, опять тишина, мы просто стоим и смотрим друг на друга. Господи, Силье, говорит он. Что тебе мешает? — спрашивает он, всплеснув руками. Я хоть раз не давал тебе делать то, что ты хочешь? — говорит он и смотрит на меня, ждет, что́ я скажу, а я понятия не имею, что сказать, ведь через меня словно бы говорит кто-то другой, а я просто стою и жду, что именно буду говорить. Не знаю я, что мне мешает, говорю я. Но… хм, чего тебе хочется? — спрашивает он. Чего мне хочется, я знаю, говорю я. А вот делаю теперь только то, что вроде как положено делать, говорю я, слышу собственные слова и думаю, откуда они берутся. И поэтому ты считаешь себя несамостоятельной? — спрашивает Эгиль. Возможно, говорю я и на миг замолкаю. В сущности, я до сих пор вообще ни о чем таком не думала, говорю я и вижу, что Эгиль в полном замешательстве, проходит секунда-другая, и я начинаю смеяться, а Эгиль стоит и смотрит на меня, потом качает головой. Господи, да что с тобой? — говорит он. Сперва небылицы, потом самообвинения, теперь вот… ну что это такое? — говорит он с безнадежным видом, я гляжу на него и смеюсь, а Эгиль приподнимает брови, качает головой, потом тоже начинает смеяться. Господи боже мой, смеется он, проводит рукой по редким волосам, говорит: По-моему, хорошо, что мы скоро махнем в Бразилию, по-моему, тебе необходим небольшой отпуск.

Когда я придумала эксперимент

Совершенно не помню ни как мы туда залезли, ни что собирались там делать, но так или иначе мы стояли на верхушке элеватора и смотрели на центр Намсуса. Глядя на машины, я сперва подумала о морских свинках, а потом, поскольку они как бы копошились в узких, похожих на лабиринт городских улочках, подумала о мышах, которых используют во всяких экспериментах, и, наверно, именно это сразу же натолкнуло меня на слегка дурацкую игру в слова, которую я позднее стала использовать как забавный и несерьезный тест, выясняя, интересен ли мне мужчина или нет. Словом, я повернулась к тебе и спросила, что ты с ходу представишь себе, если я скажу «мышь-кудряш», а когда ты, быстро и совершенно серьезно, ответил, что представляешь себе мышь с африканской прической, у меня вырвался веселый, звонкий смешок, и — похоже, к еще большей неожиданности для меня самой, чем для тебя, — я напрямик сказала, что влюблена в тебя (скучные мужчины конечно же представляют себе лохматку с курчавыми волосками). Улыбаясь, легко, чуть ли не пожимая плечами, ты сказал, что тоже немного влюблен в меня, а потом мы секунду-другую смотрели друг на друга и от души смеялись. За руки не взялись. И больше ничего не говорили. Просто стояли и с улыбкой смотрели на город, а ветер развевал нам волосы. Я точно помню, что наискось по серому небу летел самолет.

Когда мне приснился кошмар

Накануне похода мы дома у Юна смотрели дурацкий видеофильм, где восемь одетых в черное полицейских спецагентов, схватившись каждый за свой трос, выпрыгивают из вертолета и спускаются на крышу склада, где прячутся какие-то дезертиры. В моем кошмаре они превратились в восьмерых пауков, спустившихся по своей паутине на крышу палатки, в которой мы ночевали, усталые после многокилометрового перехода по топким болотам. Пауков я не боялась и не боюсь, но во сне, наверняка из-за своего гладкого зеленого синтетического спальника, стала толстой зеленой гусеницей, которую пауки намеревались сожрать, и оттого была вне себя от страха. В немногих других случаях, когда мне снились кошмары, страх мгновенно исчезал, как только я открывала глаза, но не в этот раз, ведь когда от легкого порыва ветра палаточная парусина чуть встрепенулась и несколько капель испарины упали с потолка мне на лоб, я проснулась в полной уверенности, что разбудили меня пауки, тщетно попробовала сесть, а из-за спальника, так сказать, получила подтверждение, что у меня вправду гладкое зеленое тело гусеницы, и впала в жуткую истерику. С криком, извиваясь в точности как гусеница, я молниеносно выползла из палатки (для меня это был кокон, в котором я жила) и скатилась по маленькому откосу прямо к воде, где цвели калужницы. Там я и лежала на спине, до смерти перепуганная, не шевелясь, чтобы пауки меня не нашли. Вороны высоко на верхушках деревьев казались мне ягодами черники, покачивающимися среди высокого вереска, а самолет, наискось прорезавший ярко-голубое небо, — белой птицей.