Фигль-Мигль - Кража молитвенного коврика

Потому что не хотелось бы в один печальный день не обнаружить Африку на ее исконном месте.

Прощай, бодрый треп. Здравствуй, что-то горькое на дне наслаждения. Сколько сразу желающих гнать простеца пинками на ту или иную стезю добродетели. Одних властей четыре штуки, плюс общественное мнение, тоже со своей особой дорожкой, и умное слово «остракизм» уже было произнесено. (А потом меня спрашивают, за что это, дескать, я не люблю интеллигенцию? Вот за знание умных слов и не люблю.)

Когда простец понимает, что его все равно отымеют вопреки его желанию, ему становится безразлично, кто именно это сделает. У простеца два пути: либо совершенствовать, на манер Колобка, умение уворачиваться от жадных сластолюбцев, либо ломать голову над очередным трудным выбором: кто из тех, кому он отдастся на добровольных началах, сопроводит насилие наименее тяжкими телесными повреждениями. Очень не хочется ошибиться.

Но вот рассказывать простецу о том, что он тоже в силах над кем-либо надругаться, как-то неблагородно.

Созвал я свои вещи на педсовет — или худсовет? — а, этот, совет в Филях! — и сказал: так и так, придется кого-нибудь из вас продать.

Телевизор сказал: «ха-ха». (Знает, гад, что современный человек скорее самого себя продаст, чем свой телевизор.) Брокгаузовский Шекспир тоже сказал «ха-ха», но как-то неуверенно. (Молчи, сказал я ему, жалкая имитация.) Прочие книги стали переглядываться и прятаться друг за друга. (Бережливость — робко пискнул кто-то из них, — импортная добродетель.) Фамильное серебро промолчало. Я забеспокоился, пошел проверил: обе ложки были на месте. Что значит порода! — подумал я. Молча, без шуток дурного тона готовились они к роковому дню.

Я сижу перед телевизором и думаю: э, да провалитесь вы все в глубокую яму. Мои руки при деле: я собираю себя заново, из чужих клочков и обрывков. В моей пустой голове две — тоже чужие — мысли, встретившись, робко улыбаются друг другу. Плутарх пишет… Петроний пишет… Я представляю мысли в виде человечков, одни — величиной с палец, другие — меньше булавки. У доброй воли, вспоминаю я, есть и глаза, и язык, и руки, и ноги, и тому подобные вещи, годные на дело. Пальцы, булавки — содержимое моей головы принимается бушевать, как разбуженная помойка. Здесь копилось, не исчезая, — так что теперь страшно сунуться. Мысли, отдельные слова, образы и фрагменты образов свалены как попало; кто-то из них прикинулся переплетением железного барахла — прутьев, винтиков, конструкций неизвестного назначения, кто-то — живыми растениями, проросшими друг в друга. Я всего лишь пожизненный владелец этого хлама, владелец с ограниченным правом собственности: могу пользоваться, но не распоряжаться. Но даже пользоваться этим дерьмом становится трудно: ничего не найти. Это относится не только к чужим мыслям, но и к тем, которые я считаю собственными.

Нотабене. А Иван Петрович присоветовал мне собрать и наконец сдать пивные бутылки. Все-таки поражаюсь мудрости простых людей. Они интуитивно знают (это называется синдересис), когда нужно припутать добродетель к стихам, а когда — к стеклотаре.

Прекрасно, конечно, помнить благодеяния и прощать обиды, но память — очень странная вещь: плохая не хранит ничего, а хорошая — всё, но преимущественно плохое.

«Я глупо устроен: ничего не забываю, ничего». Разве непозабытую обиду можно назвать прощенной, даже если в осадке остались не враждебность и желание мести, а элегическая горечь, удивление, жалость. А искреннее забвение обессмысливает весь многотрудный подвиг: что, кому и было ли? Дайте повод, и вам простят даже то, что вы ставили себе в заслугу. Простить самому себе добро, которое причинил другим? Это вряд ли.

Парадоксы памяти: вечная смена гримас на подвижном лице Мнемозины. И так было, и так, чего же всё-таки больше? И нет ли здесь выборочности: хорошее мы помним об одних, плохое — о других, в соответствии с Феофрастом: «и с лица он какой-то мерзкий, и подлость его неслыханна». Забавно рассуждать о добре и зле в такой связи. Это как посоветовать склеротику укреплять память: можно, почему нет. Склеротик выслушает. Но поблагодарить за совет уже не успеет. Хотя может успеть дать по морде.

Мне звонят друзья и требуют сочувствия. Мне звонят социологи и требуют сотрудничества. Мне звонит девка и вытряхивает из меня душу. В мой полуденный сон вламывается телевизор. Мою жизнь перекраивает коллектив, мои мечты — государство. Я выпотрошен и начинен новым смыслом. И всем им я говорю: «хорошо».