Олег Суворов - Злой Город

– Здравствуйте.

– Здравствуйте… что вы тут делаете?

– Ну как же… тоже, что и вы, я полагаю… Участвую в народном восстании. Дмитрия передернуло:

– В чем участвуете?

– В народном восстании… – невозмутимо продолжал Погорелов. – Помните, еще в Козельске я вам говорил о двух характерных чертах русского народа?

– Да черт его знает…

– Я имею в виду смирение и крутость. Так вот теперь смирению пришел конец и настало время крутости.

Дмитрий только брезгливо повел плечами.

– Ну и в чем выражается ваше участие – патроны подносите? Кстати, и давно вы тут?

– Тут недавно, а вообще, еще со вчерашнего дня, с митинга на Смоленской площади.

– Ну-ну, – только и произнес Дмитрий. Не зная о чем и не имея желания говорить что-либо еще, он отвернулся. Однако неприязнь и недоумение остались. Принять за народное восстание пьяный и бешеный разгул люмпенов… Черт, и почему, спрашивается, в наше время так легко сходят с ума на почве политики? Сколько людей, ставших известными благодаря своей борьбе с коммунистическим режимом – да тот же Погорелов никогда не вступал в партию, хотя ухитрился стать доктором наук, – оказались потом проповедниками настолько диких воззрений, что по сравнению с ними коммунистические догмы кажутся просто ясным и стройным мировоззрением. Дмитрий давно пытался понять этот парадокс, тем более странный, что эти люди, как правило, обладали отменной мужской статью и обаянием именно мужской силы и вдруг начинали впадать в плаксивую бабью истерику, придавая своим мужественным физиономиям самое трагическое и скорбное выражение, пытаясь походить на лики икон. Какие только объяснения он не придумывал по этому поводу – и неумение жить в условиях свободы, и неумение видеть историческую перспективу, и отсутствие навыков четкого логического мышления, заменяемого образными демагогическими штампами…

Но самое неожиданное и поражающее своей простотой объяснение пришло ему в голову именно сейчас – в насыщенной пулями темноте, озаряемой лишь горящими нижними этажами «Останкино». Более того, от этой мысли он даже как-то слегка повеселел и приободрился. У этих людей отсутствует чувство юмора! Они ко всему относятся с абсолютной серьезностью, а потому начинают раскрашивать все видимое ими в однотонно-пугающие краски. Они оказываются не в состоянии вовремя задать себе самый простой и обескураживающий вопрос: «Ну и что?», который ни при каких обстоятельствах не позволяет скатиться в безнадежный пессимизм. Вместо этого из любого факта они делают обобщающие выводы – в логике такая ошибка называется расширением тезиса – и уже на основании этих выводов начинают ронять скупые мужские слезы: «Все гибнет, рушится, пропадает…» Откуда-то поблизости, как показалось Дмитрию, едва ли не из-за соседнего дерева раздался пронзительный крик, постепенно переходящий в вой боли. Погорелов бросился туда и через пару минут вернулся.

– Молодому парню автоматной очередью ноги перебило, – как-то возбужденно-радостно сообщил он и добавил: – Что делают сволочи, в свой народ стреляют…

– А этот «народ», что, палками размахивает? – не выдержал было Дмитрий, но тут раздался еще один крик – на этот раз радостный:

– Сейчас по радио передавали – наши едут! Оказывается, среди автоматной пальбы кто-то ухитрялся, прижимая к уху, слушать радиоприемник.

– Кто едет? – не выдержав, воскликнул Дмитрий.

– Наши, наши, – потирая руки, повторил Погорелов. – Ну, теперь начнется, Дмитрий, поздравляю…

– У нас с вами, черт бы вас подрал, Артур Александрович, разные «наши»,

– сквозь зубы пробормотал тот, отползая в сторону и быстро, то по-пластунски, то на четвереньках, выбираясь, из опасной зоны. Штурм явно затягивался, потому что перестрелка продолжалась уже почти целый час.

Дмитрий понял, что в этой ночной перестрелке у него есть шанс найти не оружие, а только пулю из него. И это пугало его, причем не столько смерть, сколько возможность беспомощно лежать с перебитыми ногами и взывать к окружающим… Ужас! И Светлана ничего бы об этом не узнала.

Быстрыми перебежками удалившись подальше от опасной зоны, Дмитрий остановился, чтобы отряхнуться, закурить и посмотреть на часы. Только тут он обнаружил, что они стали. Он дошел до какой-то улицы, своим безлюдьем очень напоминавшей вестибюль театра в тот момент, когда уже началось представление и вся публика сидит в зрительном зале, и вновь остановился, поджидая прохожих. Наконец мимо него, оживленно переговариваясь, прошли двое невысоких, одетых по-походному мужчин лет сорока пяти.