Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

— Леонид Михайлович, — оторвав руку от стула, подает ее Косте Берминов. О Боже, мы с ним не просто тезки, а тезки полные! Отчества-то его я никогда и не знал. — Какая у вас фамилия… необыкновенная! Никогда не встречал.

— Нормальная русская фамилия. — Костя мгновенно встает в стойку. Может быть, в словах Берминова и не было никакого двойного подклада, но Костя, конечно же, сразу решил, что тут намек на его еврейскую кровь. — Означает мелкую монету, денежку. Возможно, русская переделка немецкого «пфеннинга».

— А, видите, все-таки с немецкого, — с удовольствием, как уличил Костю в неправде и ставя его на место, говорит Берминов. — Я же почуял. У меня нюх на слово.

— А что за фамилия у вас? Что значит? — Костя не оставляет без ответа самого малого выпада против себя. — Что такое «берма»? Странное какое слово!

Во мне вдруг всплывает значение слова «берма». Во мне много такого неизвестно откуда взявшегося знания и сидящего в голове до того прочно — не выковырять.

— «Берма» — это место между валом и рвом, — извлекаю я свое знание на белый свет. — Край того и край другого — в общем, ни то ни се.

— Ладно, ладно, ладно! — Балерунья хлопает в ладоши. — Познакомились — и отлично. Кто что будет: чай, кофе? Я угощаю, я добрая.

В этом позвольте усомниться, моя прелесть, знаю я вас. Однако, естественно, я не произношу вслух ничего подобного, напротив: изображаю всем своим существом самое большое счастье и радость, а присутствие Берминова меня будто и не трогает, будто я ни о чем не догадываюсь.

— Я бы чаю, — смиренно произношу я. — Во всех нас от советских времен осталось ощущение, что кофе — это шик, аристократизм, а чай — что-то вроде повседневного хлебова, и вот я демонстрирую, что не претендую ни на что необыкновенное.

— Я, если можно, кофе, — лишенный необходимости изображать смирение, заказывает себе Костя. — Со сливками или молоком — что есть.

— Я кофе, ты мои вкусы знаешь. — Берминов тверд и уверен в своем праве сформулировать свое желание подобным образом.

— Тогда кофе всем, — объявляет Балерунья.

— Согласен, — с прежней смиренностью говорю я.

Тут же, впрочем, с лихой бесшабашностью предлагая помощь в приготовлении кофе и получив согласие, отправляюсь на кухню следом за ней — как это ни опасно: она может начать разговор о том, а я, как не был готов к нему, так и не готов. Но еще опасней сидеть, скукожившись, демонстрируя своим видом виноватость.

Кофе Балерунья готовит самым ленивым образом, в немецкой кофевыжималке — так ее следует назвать: засыпаешь внутрь большого пластмассового стакана кофе, заливаешь кипятком и, дав постоять минуты три, отжимаешь гущу широким поршнем на дно. Эти три минуты, что кофе настаивается, я провожу в усиленной суете, с жизнерадостной бодростью отыскивая у Балеруньи на полках чашки-блюдца, ложки, сахарницу, молочник, будто она не может этого сама. «Лиз, где чашки?» «Лиз, где сахар?» «Лиз, у тебя молоко (это открывая холодильник) или есть сливки?» — «Что, сливок хочется? — В голосе ее неожиданно звучит коварная двусмысленность. — Есть там сливки, есть», — словно раздумав угощать меня этой двусмысленностью, говорит она через паузу. И только когда гуща отжата на дно кофейника (кофевыжималки!), поднос с посудою собран и мы уже собираемся выходить с кухни, она бросает:

— Или тебе молодого мяса хочется?

И, не дожидаясь ответа, выходит с кухни — нанеся мне удар и не позволив ответить на него.

Кофе никому из нас не нужен. Кофе — это всего лишь рама, в которую должна быть вправлена картина. Но без рамы картина не играет , вот настала пора ей и заиграть. Костя, следуя моему указанию, восхищается неувядаемостью Балеруньи и всячески ластится к ней — иначе говоря, несет тривиальную чушь о том, какая она необыкновенная женщина, объявляет, что столь бесподобный кофе пьет только у нее и даже фарфор, в котором она подает нам кофе, уже доставляет наслаждение (хотя фарфор обыкновенный, лучший свой кофейный сервиз Балерунья нам не выставила). Лесть — убойное оружие, Балерунья сидит вроде с бесстрастным лицом, но эта же бесстрастность предательски выдает, что Костина трепотня достигает своей цели.

Однако Берминов тоже помнит о сделанных ему указаниях. И, выждав в Костином словотворении паузу, вламывается в нее.

— А что это, Лёня, — обращается он ко мне, — за шлюшка с тобой была у Райского на Новый год, слухами уже земля полнится?

О, какая тишина разражается громом над нашим сервированным для откушивания кофия столом. Я борюсь с собой, чтобы не вскочить и прямо так, в рывке, не всадить в берминовскую харю кулаком.