Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

Мне так и не удается разрешить эту загадку — зачем нужен был такой кружной путь. Сколько проходит времени, как Евгений Евграфович оставил меня? Похоже, не так и много, не больше четверти часа. Я поднимаюсь, иду между столиками, иду по залитому ярким «дневным» светом коридору, сверкающему чисто отмытыми стеклами бутиков, поднимаюсь по лестнице, миную стеклянные двери — и вот я на улице.

Какая тут загадка, по-моему, все ясно, говорит Костя, когда мой рассказ о встрече с Евгением Евграфовичем закончен. Мне не приходится ему ничего разжевывать, он в курсе всех нюансов, но клетка, в пространстве которой я заперт, и не выбраться, — не его, он снаружи, и ему видно то, что для меня закрыто.

— Да? Объясни, — с жадностью требую я у Кости.

— Дело в твоем армейском приятеле, — говорит он. — Ну, этом, ты рассказывал, где-то вы там выступали, и он специально хотел тебя увидеть.

— А, ты о Жёлудеве? — соображаю я, о ком идет речь.

— Да-да, — подтверждает Костя. — Жёлудев, ты говорил, его имя. Этому Евграфычу нужно было дискредитировать тебя перед ним. Он после того, как твой армейский приятель благословил тебя на сотрудничество, сам по себе перекрыть тебе кислород не мог. Ему на то нужна была высшая воля. И он ее получил. Подставил тебя — и твой приятель рассвирепел. Вообще-то два старых идиота, что ты, что я — оба хороши, попались: нужна им объективная картина!

«Подлинная картина», вспоминаю я дословно, о чем просил меня Евгений Евграфович. «Личная просьба Дмитрия Константиновича». «Руководство нуждается». Так оно все, как объяснил Костя, примерно, и есть. Чтобы его духу у нас больше тут не было, что-нибудь вроде такого сказал мой бывший армейский приятель. А после такого благословения составленный гетерой план мести может огненным конем скакать во весь опор. Ведь она же гетера, Балерунья, ты всегда знал, что гетера. Бойтесь гетер, дары приносящих. Они их непременно востребуют обратно. Гетера есть гетера.

— С какой стати мне что-то ему отдавать! — восклицаю я, итожа мысли, на которые меня навел Костя. — Да даже имей я эти деньги — фиг бы я что ему отдал!

— Ты уверен? — осторожно произносит Костя. — Может, ну его, Бог с ним, отдать? Я бы тебе одолжил сколько-то. Без всякого срока. Еще бы ты у кого-то взял…

— Ты обалдел? — вопрошаю я Костю. — С какой стати?! Да если бы и хотел отдать, мне таких денег нигде не назанимать! Я только на одну Бразилию сколько просадил! Мне ведь ни копья не вернули. Пошло оно все подальше! — Я решительно поднимаюсь со своего рабочего кресла за компьютером и, подойдя к дивану, на котором сидит Костя, хлопаю его по плечу. — Пойдем сварганим обед, поедим — станет веселее. Что этот кот усатый может мне сделать, если не верну? Ничего!

Лето наконец начинает отдавать долги, накопленные за дни осенней погоды, которой давило все начало июня, — снова жара, сушь, солнце оправдывает свое славянское имя Ярило, хоть падай ему в ножки и проси помилосердствовать. Жара в квартире — нечем дышать, и близость Битцевского парка не спасает. Мы с Костей разгуливаем в одних трусах — два одиноких степных волка, которым не тесно и удобно в одной берлоге. Костя время от времени восклицает с восхищением, переводя взгляд с меня на себя и обратно: «Слушай, у тебя совсем живота нет!» Мне, нечего говорить, приятно. «Проживи мою жизнь, сынок», — отвечаю я с показушно-высокомерной усмешкой — словно бы и вправду в моей жизни было нечто такое, что не позволило мне набрать лишней плоти.

Костя ходит по всей квартире, снося в один угол свои вещи. Билет на самолет у него через пять дней, но за три месяца московской жизни вещи его расползлись по моей берлоге какая куда, и не собрать заранее — при паковке чемодана не вспомнишь о них и не отыщешь.

— Ты сегодня куда-нибудь собираешься выезжать? — в какой-то момент как бы между прочим интересуется он у меня.

Стерильная невинность голоса выдает его с головой. Ему нужно, чтобы я хорошенько поотсутствовал. Последнее или предпоследнее свидание с московской подругой, перед тем как сесть на германский пост.

— Обязательно должен выехать, — говорю я, изображая ответную невинность, словно ничего не понял. — Часика через полтора-два. И часика на три-четыре. Не меньше.

На самом деле мне никуда не нужно. Мне некуда ехать — ни в какую редакцию, ни в какое издательство, ни в какую студию, — никто меня нигде не ждет. Хотя нет. Евдокия, возможно, ждет. Разве что, прежде чем сменить гнев на милость, как следует попортит мне загривок своими тигриными зубами. Но я не готов подставляться под ее зубы: бывший вице-мэр все так же стоит между нами — даже и странно.