Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

— Нет слов, — бравурно отозвался Лёнчик. Он не собирался рассказывать, как оно все было на самом деле. Тем более не хватало только открывать правду при этом типе. — Сказали, чтобы готовился к Нобелевской.

— Ну да, к Нобелевской! — Вета засмеялась.

Парень рядом с Ветой слушал их обмен репликами со смущением и напряжением, словно это было ужасно важно для него — о чем они говорят. В глазах его стояло выражение приветливо-угодливой собачьей преданности. В руках у него болталась бурая хозяйственная сумку для продуктов — будто собрался в магазин.

— Лёвчик, спасибо, что побыл со мной, скрасил мое одиночество, — повернулась к нему Вета. — И за это спасибо, — непонятно для Лёнчика похлопала она по своему коричневому портфелю в руке. — Извини, надо идти.

— Хорошо. Раз надо. Тогда до свидания, — забубнил Лёвчик. Все так же со смущением и словно виляя невидимым хвостом. — До свидания. И вам, — перевел он взгляд на Лёнчика.

— До свидания, — без любезности ответил Лёнчик.

Лёвчик двинулся к центральным воротам института — на Тверской бульвар, а они с Ветой, чуть выждав, согласно тронулись к задним воротам, выходившим на Большую Бронную.

— Какой ты неучтивый, — сказала Вета — первое, что произнесла, как они с Лёнчиком остались вдвоем.

— А ты меня с этим Лёвчиком даже не знакомила, — парировал Лёнчик.

— Да мне просто в голову не пришло, — с насмешкой отозвалась Вета.

— Конечно. Не пришло. Что он вообще около тебя крутится?

— Я что, должна сказать ему, не крутись? Лёвчику ничего от меня не нужно.

Ага, не нужно. Лёвчик — Лёнчик, всего-то одна буква замены. Лёнчик почувствовал, как в нем поднимается волна ревности. Вета не была его девушкой — в том смысле, который вкладывается в это понятие. Она лишь позволяла ему быть около себя. Он чувствовал, она может ускользнуть от него в любой миг. Как ящерка — такой образ стоял в его сознании. И ощущение это угнетало его. Угнетало — и разжигало его собственную тягу к ней, хотя, спроси его, влюблен или нет, он бы не ответил. Она была как магнит, он — кусок железа. При том, что ему не очень-то нравились ее стихи. Точнее, скорее не нравились, чем нравились. Они были слишком экспрессивны, слишком много выкрика, звона метафор — накручивания, такая Марина Цветаева, возведенная в квадрат. Цветаева в квадрате — это, по нему, было слишком. И стихи она подписывала не полным своим именем — Светлана, а вот этим, сокращенным, Вета, и просила в жизни называть себя только так. Впрочем, Вета — это ему нравилось. Вета — это звучало необычно, свежо для уха, в имени Вета была весна, пробуждающаяся природа, ликующий лепет бегущих ручьев — так, во всяком случае, ощущалось им.

— Если ему от тебя ничего не нужно, что он здесь снова толокся? — спросил Лёнчик.

— Хочешь знать, да? — искоса посмотрела на него Вета. — Очень хочешь?

— Интересуюсь, — с нажимом проговорил Лёнчик.

Вета приподняла перед собой портфель и приложила к нему ладонь.

— Мандельштам, — по слогам торжествующе произнесла она.

— Иди ты! — вырвалось у Лёнчика.

— Сам иди! — ответила Вета. — Лёвчик мне принес Мандельштама.

— Покажь, — потребовал Лёнчик.

Вета не согласилась:

— Ну да! Снег идет. Это же не манускрипт на телячьей коже. Бумага.

Они уже шли по Бронной, миновали Некрасовскую библиотеку, пересекли Сытинский переулок, впереди была Пушкинская площадь. Никакого плана — пойти куда-то, чем-то заняться — у Лёнчика не было, как не было и у нее. Просто в дни творческих семинаров после их окончания они обычно встречались так у крыльца, а дальше уже — как лягут карты. Иногда картам было угодно повести их в кино, иногда — бродить бесцельно по улицам. Но сейчас Лёнчику не терпелось скорее взять Мандельштама в руки, и, дойдя до Пушкинской, он увлек Вету в кафе-молочную на углу Бронной и Пушкинской, в котором по утрам перед занятиями обычно завтракало все общежитие.

Гардеробщики в «Молочном», в форменных пиджаках с галунами, помогли раздеться, как всегда распахивали перед тобой пальто, когда одевался, хотя и знали по опыту, что со студента не разживешься. В зале было самообслуживание, легкие пластмассовые столики на тонких металлических ножках, с голыми голубыми столешницами — обычная общепитовская столовка, только гардеробщики в галунах и напоминали о том, что это «кафе». Однако если сесть за столик у окна, с видом на памятник Пушкину на другой стороне площади, на глазастооконный дом Эрихсона слева через дорогу от памятника, то можно сидеть и сидеть — главное, чтобы не было много народу и на твой столик не претендовали.