Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

— Вот какая штука, Леня, — произносит он наконец, переводя взгляд на меня. И по тому, как произносит, я тотчас же понимаю, что штука заключается в том, что он хочет заплатить мне не обговоренную сумму, а меньше. — Жирные люди, Леня, — это такая пакость. Договаривались по-одному, а заплатили по-другому. И что сделаешь? Пришлось утереться.

— Что ты говоришь? — тяну я словно бы сочувственно. Вот для чего он канителил с расчетом: обламывал нас, доводил до кондиции — чтоб мы созрели. Созрели для согласия получить меньше, чем предполагалось. — Это неприятно, — продолжаю я. — Но мне ты должен выплатить мой истинный гонорар.

— Что значит истинный? — Савёл обескуражен. Он не ожидал подобного поворота.

— Истинный. Который положен мне за мое участие.

— Твое участие — моя воля. Сколько могу — столько плачу.

— Не понтярь: «твоя воля». Условие было — непременно со мной. Чтобы я обязательно. И гонорар был мне определен — десять тысяч зелеными.

Если бы я по-прежнему работал с ними, я бы не решился на такую наглость. Я бы поджимал хвост, приседал на задние лапы, как обложенный красными флажками волчара — не смея покинуть огороженное пространство, — но что мне теперь-то? Я уже за флажками, я уже вне офлажкованной территории, терять мне нечего.

— Сколько?! — не сдержавшись, восклицает Савёл. — Десять кусков зелеными?! Это с какого потолка ты взял?

— На котором написано. Видел того — сидел рядом с хозяином? Вот он до моего сведения и довел.

Савёл, конечно же, видел, как я был остановлен Жёлудевым, как мы вдруг двинулись из зала, — видел, заинтригован и, несомненно, собирался поинтересоваться, кто это такой, только не раньше, чем завершена операция . По изъятию части моего гонорара. Но теперь, после моих слов, у него недостает сил таить свой интерес дальше.

— А кто это вообще такой? — спрашивает он.

То, что человек, сидевший бок о бок с самим хозяином, кто-то, — яснее-ясного, и оттого желание выяснить, кто он конкретно, неодолимо.

— Спросишь у Маргариты, — роняю я, — она тебе осветит точнее. А мы старые кореша. Еще с армии.

Мы старые кореша, вот он мне и сказал — таков смысл моих слов, и Савёл восклицает:

— Не мог он тебе говорить о десяти! Не было речи ни о каких десяти.

— А о скольких же? — невинно осведомляюсь я.

Савёл затыкается. Он понимает, что прокололся, что, по сути, признался мне в надувательстве, когда торговался со мной о гонораре — тогда, по телефону. Однако одно дело признаться так, косвенно, и совсем другое — впрямую. А кроме того, у него все же есть подозрение, что я блефую и точной суммы определенного мне гонорара не знаю.

— Да вот о чем мы с тобой договорились, о том и шла речь, — выдает наконец он.

На то, чтобы оценить ситуацию, у меня уходит секунды две или три. Жадность фрайера сгубила, вылезает во мне трезвым увещеванием блатная мудрость.

— Ладно, раз договорились, пусть так и будет, — говорю я.

Теперь срочным порядком приходится оценивать ситуацию ему. Это занимает у него чуть побольше времени, чем у меня. Но тоже не слишком много. Секунд пять. После чего он молча изгибается в сторону, открывает тумбу стола, выдвигает один из ящиков… Ах ты, Боже ты мой, тогда, без малого двадцать лет назад, когда все начиналось, еще в стране, называемой СССР, грезя капитализмом, мы не могли и подумать, что человек так скверен. Что при капитализме в нем наверх поднимается все дрянное, и на самый верх тоже поднимается дрянь.

Провожать меня до выхода Савёлу, как говорит та мужская поговорка, — все равно что серпом по самому чувствительному мужскому месту. «Сам найдешь дорогу?» — с угрюмой суровостью спрашивает он меня, когда мы, спустившись по лестнице, оказываемся на первом этаже. Если бы ему удалось благополучно обтяпать замышленное, он бы проводил меня до крыльца, как в прошлый раз, а так — ну невмоготу. «Да не провожай», — наоборот, весь благожелательность, отвечаю я. Мне легко лучиться благожелательностью. Из нашей схватки победителем вышел я.

На крыльце, накинув на плечи кунье манто Савёловой жены, стоит и курит Иветта Альбертовна. Домработница в одежде хозяйки — какая тривиальная коллизия. Известная, правда, мне прежде исключительно по литературе и кинематографу.

— Ой, это вы, Леонид Михайлович, — с облегчением вырывается у нее, и она одаряет меня своей обычной, сравнимой с блеском солнца лучезарной улыбкой.

В самом деле, а ведь мог быть не я. Или я с Савёлом — если бы ему удалось благополучно обтяпать свое дельце со мной и он пошел меня провожать. Едва ли бы ему понравилось, что она в манто, предназначенном совсем для других плеч.