Анн-Софи Брасм: Я дышу!

Этот поступок встревожил родителей, и в один прекрасный день я очутилась у психолога. Я помню кабинет, погруженный в полумрак, неприступного врача, его взгляд свысока, который я смело встречала. Сеанс за сеансом он задавал мне дурацкие вопросы, и я отвечала сквозь зубы, — в конце концов он вынес вердикт, что все это временные трудности, связанные с переходным возрастом, и никаких причин для волнений нет. Знал бы он, что меня ожидает в ближайшем будущем…

А потом Ванесса уехала в другой город, и это стало для меня поистине ужасным ударом. Нам в ту пору не было и одиннадцати. Сейчас мне иногда приходит в голову, что разлука с Ванессой была наказанием за то, что все эти годы я думала только о себе и совершенно извела своих родителей.

Помню день, когда нам пришлось распрощаться. Это было в августе, солнце жгло нещадно. Ветер играл темными, очень длинными и густыми волосами Ванессы, ей приходилось постоянно откидывать пряди со лба. Ее бездонные голубые глаза никогда не казались мне такими огромными. Может, потому, что они всегда были такими ясными, а теперь в них стояли слезы. Я не могла выносить, когда Ванесса начинала плакать. Мне как будто вонзали нож прямо в грудь. И вот теперь она стояла неподвижно в багровом свете сумерек и сжимала в руке кулон — маленькую голубую балеринку; я подарила ей его на последний день рождения.

Я обняла ее и изо всех сил прижала к себе. Меня обволокло ее голубым ароматом, и я заплакала навзрыд. Дети часто плачут по пустякам, например когда капризничают, Но в этот раз я плакала по-другому: мне казалось, что стоит Ванессе уехать, и нашей дружбе придет конец.

Мы очень долго стояли обнявшись. Наконец она высвободилась из моих объятий и улыбнулась мне сквозь слезы.

А потом она повернулась, подошла к машине и села в нее, машина тронулась с места, оставив за собой лишь облако пыли. Я плакала дни и недели напролет, у моих слез был горьковатый привкус, они жгли мне горло. Но нужно было взглянуть правде в глаза. Я осталась одна. И с этой мыслью было очень трудно, просто невозможно смириться.

С отъездом Ванессы мое детство закончилось. Мне исполнилось одиннадцать. И я приняла очень важное для себя решение: прекратить заниматься всякой чепухой, взяться наконец за ум и засесть за учебу. Отныне никаких капризов и дурачеств. Я поступила в шестой класс [1]школы Шопен, хорошей и известной. Моим родителям пришлось раскошелиться, а я поставила перед собой цель: стать лучшей по всем предметам. Мне казалось, что только учеба поможет мне пережить разлуку с подругой, с той, что скрасила мне детство.

Шестого сентября я войду через главные ворота во двор новой школы. А сейчас я смотрю только вперед и торжественно клянусь стать лучшей, лучшей любой ценой.

Я очень отчетливо помню то сентябрьское утро. Мягкий запах осени, бесцветное небо, влажный воздух, серые улицы, шум бульваров, легкая утренняя усталость.

Здание школы, холодное, неприветливое, некрасивое, казалось, росло у меня на глазах по мере того, как я подходила к нему.

На эту бесцветную картинку — картинку того дня, когда я впервые переступила порог новой школы, — невольно накладываются отрывочные воспоминания о ненавистной поре моей юности. До сих пор мне тягостно вспоминать эти годы: мою учебу, одиночество, ожидание, ощущение остановившегося времени.

Стоя посреди двора, я задираю голову, смотрю на бесцветные стены школы и чувствую себя такой маленькой — во мне метр пятьдесят — и такой слабой — плечи и спина так и ноют под тяжестью ранца. И мысль о том, что теперь мне одной, без Ванессы придется вступить в этот новый этап моей жизни, повергает меня в ужас.

Начиная с этого осеннего утра каждый следующий день моей школьной жизни казался мне все более пустым, холодным и безрадостным.

Пересилив себя, я нерешительно подошла к школьникам, тоже ожидавшим во дворе: передо мной были сотни незнакомых лиц. Я совершенно потерялась в этой плотной толпе, наводившей на меня ужас. Наконец я нашла свой класс: шесть-два. Человек двадцать стояли у школьных дверей и ждали преподавателя. Ни на кого не глядя, я пристроилась к ним, а потом поплелась в хвосте, когда нас повели внутрь.

Это был один из самых отвратительных дней в моей жизни. С первой же минуты нам объявили, что отбор в наш класс производился очень строго, что мы — самые сливки и потому должны быть лучшими из лучших. И за всем этим слышалось: «Вкалывай до седьмого пота!»