Питер Бенсон: Две коровы и фургон дури

И в тот момент как слова высыпались из его рта, я услышал звук шагов: далекий хруст сухих веток и шелест листьев. Я приложил палец к губам, и Спайк спросил:

– Чего еще?

Я замахал руками, чтобы он замолчал, но он снова спросил:

– Чего ты?

– Кто-то идет, – прошептал я.

Спайк наклонил голову и прислушался:

– Вот черт!

– Шшшшш…

– Не-а…

– Тихо!

– Где?

– Спайк!

– Чего?

– Да заткнись ты наконец!

Шаги приближались, листья шуршали, сучки хрустели, и тут я услышал голоса. Я пригнулся и попятился к выходу. Бесшумно отодвинул створку занавески и взглянул на Спайка – он застыл в проходе, глядя на растения широко раскрытыми глазами, как будто находился в трансе, как будто его заворожил их вид, их запах, их листья и цветочные почки. Только когда я подобрал с земли камень и швырнул в него, он пришел в себя и повернулся к выходу. А шаги между тем приблизились, голоса звучали громче.

Спайк вылез с глупой, многозначительной ухмылкой на губах. Ухмылка? Теперь-то я понимаю, что видел тогда: не простую улыбку радости, а нечто гораздо более дикое, необузданное, первобытное. Мне следовало что-нибудь сделать уже тогда, я должен был разглядеть и понять явленные мне знаки, но я лишь торопливо шнуровал веревку, пока Спайк сидел на земле, вертя головой и посмеиваясь. Я приложил палец к губам. Я сердито потряс головой.

Шаги замерли, и низкий тихий голос произнес:

– Вот они. Почти готовы…

Мы отползли в кусты, легли на землю и затаились.

Спайк толкнул меня локтем, раскрыл руку и показал полный кулак липких шишек. Улыбаясь во весь рот, он хотел что-то сказать. Я зажал ему рот рукой, следя за двумя тенями, которые двигались внутри парника. Мужчины стояли рядом друг с другом, и низкий голос произнес:

– Дадим им еще недельку, а? Как думаешь?

Его приятель что-то проворчал.

– Хочешь взять с собой немного дури?

– Нет.

– У меня дома есть готовая. Отборная, лучшая из всего урожая.

– Нет, оставь себе. Я заберу все на следующей неделе.

Мужчины медленно двигались вдоль рядов конопли, то и дело останавливаясь, чтобы осмотреть растения и обменяться впечатлениями. Когда они дошли до конца парника, я услышал низкий рык:

– Мать твою! Что за хрень? – Мужчина наклонился, чтобы рассмотреть зашнурованную веревку.

– Ты чего?

– Это было не так.

– Что было не так?

– Я ее зашнуровал по-другому.

– Да о чем ты, бля, болтаешь?

– О веревке, будь она неладна! – сказал мужчина с низким голосом и наклонился, чтобы расшнуровать ее.

– Давай назад… – прошипел я Спайку и попятился, глубже забираясь в колючую поросль и царапая лицо о ежевичные кусты. Я тянул Спайка за рубашку, пока он не сдвинулся с места и не зарылся с головой в кусты рядом со мной. – Ложись, черт тебя подери… – Я пригнул его голову к земле и сам уткнулся носом в сухой мох. Густая тишина ударила мне в ноздри, я ощутил запах тревоги, услышал, как муравьи стремительно бегут домой под защиту муравейника.

А через секунду полиэтиленовая занавеска раздвинулась, и из щели вылез звероподобный человек, распрямился и встал в двадцати пяти ярдах от моего носа.

Ростом мужик был футов шесть с гаком, волосы густые и черные, как вороново крыло, а каждая ладонь размером с кирпич. Лицо и руки выпачканы землей, ботинки старые, сношенные. Джинсы, клетчатая рубаха, широкий кожаный пояс. Он издавал тяжелое, низкое, яростное сопение. Глазки крошечные, глубоко сидящие – единственное, что было у него маленькое, – две узкие черные прорези, но я был уверен, что они все подмечали. Через пару мгновений наружу вылез и его приятель и полная противоположность. Совершенно лысый, одет в черный костюм, при галстуке и с серебряными часами на запястье. Меня поразили его бледно-голубые немигающие глаза и очень тонкие губы. Если первый казался медведем, то второй – ящерицей, я не удивился бы, если бы он вдруг высунул длинный раздвоенный язык и вылизал себе уши. В лесу он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он не глядел на Медведя, даже по сторонам не смотрел, только прямо перед собой. «Может, он слепой?» – подумал я. Нет, не похоже. Лицо его напоминало луну – такое же круглое, гладкое и ярко-белое, яркое, но злое, как безжизненная белая луна, что светит осенью над холодным болотом, над которым пролетает выпь. Лицо пупса. Белое. Яркое. Яркое и злое, как у злого пупса. Рот непроизвольно дергался. Пупс склонил голову набок и прислушался, и его лицо вдруг бешено перекосилось. Как у маньяка. Как будто он почуял кровь и с трудом сдерживается, чтобы не броситься на жертву и не задушить ее.