Эльжбета Латенайте - Апсихе (сборник)

Чего доброго последний раздел, в некотором смысле, мог бы написать демон или его одержимая рука. Потому что от него несет сплошной самовлюбленностью, заставляющей обращать внимание на такой сор, как зло, неразличимое в нем во все времена, пространство и внимание к тому единственному истинному, поддерживающему состояние крови верующего желанию — уметь принять благодать Божью.

Однако кто бы мог сказать, что коленопреклоненный в снегу с залитым слезами лицом и читающий молитвы не тот же, кто стоит на коленях в снегу с залитым слезами лицом и читает молитвы? Только не верующий.

Признаюсь, что ничего не понимаю в людях. Это никакое не кокетство. Не раз и не два в жизни я мечтала, чтобы в разговоре на моем месте возник кто-нибудь, другой человек, и собеседник, почувствовав себя понятым, тут же приободрился бы.

Сразу хочу опередить тех, кто скажет, что именно эта несвежая и грязная, захватанная множеством чернильных пальцев мысль — «ничего не понимаю в людях» — и подсказала предпосылку, что людей нет. Вроде как: не понимаю — значит, нет. Но эта формула очень обманчива. И ни по какой другой причине, как только из-за ее непредсказуемости, из-за инертности в ее понимании. Ведь не ясно, что значит — не понимать, а что — не быть. В любом случае, предпосылка несуществования — это попытка углубиться в разрывающее сердце, сотрясающее тело, открывающее ум и головокружительное для души несуществование человека, одного из людей, единственного человека, всей их всеобщности, отдельного человека, в несуществование человека поучительного или презренного, живого или мертвого, как и в свое несуществование, порождающее эти и другие мысли.

Только чувствуешь все большую и все более волнующую, почти извращенную страсть и в то же время — совершенно спокойное бессилие перед лицом каждого индивида, перед лицом величия каждого индивида. Каким бы сопливым, непрогнозируемо утонченным или таинственно бессмысленным ни было то величие. Каким бы сакрально насыщенным, наивным, пронзительно-грубым, колючим или ледяным. Каким бы пустым ни было то величие. Каким бы нечутким, не видящим своего вероятного влияния на дальнейшую душевную жизнь собеседника (или на дальнейшую жизнь несуществования его души).

Одним из основных, опять же, на мой взгляд, ошибочных критериев качества человеческой природы является талант. Где талант — там красивость, душистость? Страшный подход. Ведь так называемый талант складывается из всего, чем талант не является. И если чьи-то глаза не любуются неталантливостью, если слух не в состоянии в шутках какого-то очень неспособного и не тонкого человека уловить все долгожданные и ценные моменты, детали или целое, раскрывающееся в его неловких устах невиданной мощью полноты (интеллекта, чувств и всякой прочей), то ему не следует и смотреть в сторону по-настоящему одаренного. Потому что перед лицом того, по-настоящему одаренного, он должен был бы почувствовать себя совсем слабеньким, не могущим постичь или хотя бы почувствовать воображаемую особость особого. Если нет способности без малейшей причины любоваться ничего не стоящим человеком, то перед лицом высокого предназначения тут же становишься предательски поверхностным. Как бы такое существо ни пыталось изобразить или описать большее предназначение, все будет лишь бессмысленными обгрызенными, осыпавшимися, с первым звуком заточающими, а не раскрывающими слогами и безжизненной теорией без вкуса и запаха, на что не стоит обращать ни малейшего внимания. Разве что, разумеется, решишь, что и такой увечный язык достоин любования. Потому что решение не любоваться — это единственное увечное существо, порожденное людьми.

Чистейшие небеса простираются над дворцами и замками. Там, где корольки плюются друг в друга монаршей слюной, сосут кусочки сахара и пинают лакеев и благородных белошерстных собак.

Чем еще корольки были заняты целыми днями?

Исподтишка резали струны дворцовых роялей, потому что им надоедала музыка все новых и новых приглашенных композиторов и музыкантов, звучавшая целыми днями. Когда исполнители, которые должны были играть друг за другом в определенные часы, находили испорченный инструмент, они только радовались и, охваченные вдохновением, отправлялись по своим настоящим, с музыкой никак не связанным, путям.

Перед сном уставшие корольки должны были вытряхнуть из постели лепестки цветов от почитателей, которые им за день приносила прислуга.