Эльжбета Латенайте - Апсихе (сборник)

Давайте взглянем с другой стороны: религия как набор теорий, фактов, императивов, полностью зависимая от человека, возможно, самый великий и верный (если не единственный) знак его несуществования. Так как она несовершенна. Даже очень далека от совершенства: неизвестно зачем расколотая на множество названий, растрескавшаяся идеологически, исторически и геополитически, наткавшая бездну имен для богов, пророков, чертей, но так и не соткавшая силы, которая руками хотя бы одного из тех расколотых верований заключила бы человека в свою суть и объяснила бы все бездны и выступы его ума и сердца — и так утолила бы в конце концов его бесконечную ненасытность. Или еще больше увеличила ее.

Не тайна, что для богобоязненных велика опасность нечаянно от той большой любви запрезирать зло. Не ценить, не любить зло. Демоны или сам черт не могут быть рабами Бога, потому что он, если считать его абсолютом любви, не может любить их меньше, чем он любит ему будто бы послушных. Он не может не любить зло, его любовь не делит объекты на более и менее любимые. И не остается места для гнева. Только для человеческого гнева, не выдержавшего и приписавшего это свойство Богу и открывшего долгую-долгую ложь, родившуюся когда-то и длящуюся до сих пор.

Из-за определенного чувства власти или триумфа над злом, чувства, полученного, по мнению верующих, от Бога, они словно освобождены от усилий углубляться и размышлять, потому что ведь зло — ничтожно. Считая зло ничтожным, не достойным ни времени, ни усилий ума или душевных сил, они сами его таким образом увеличивают и множат. Потому что такое их поведение перед лицом зла, такая близорукость — не что иное, как самое настоящее тщеславие и неуважение.

Ведь человек, создавая Бога, ничего отдельного не создал. Все равно единственный всемогущий — человек.

Перебирая богов, измолотых и израненных человеческими языками, мы ничего другого, кроме самих людей, так и не узнаем. Всякий раз человек — чистилище, человек — ад, человек — милосердие, человек — ангел, человек — сладострастный чертенок, человек — жизнь и человек — смерть. И никакой жизни или смерти. И никаких богов. Одно в определенном смысле беспредельное желание человека размножаться и пытаться не познать себя. Желание сделать себя непознаваемым и познать свою непознаваемость. Может, это желание так велико именно потому, что, вместо того чтобы погрузиться в свое несуществование и таким образом гораздо сильнее сотвориться, человека от страха пытается вновь и вновь впечатать в камень и чужие уши все новые и новые знаки, что он есть, правда-правда есть, сильно и очень. Хотя на самом деле от него ни духа.

Можно сказать, вся религия еще только беременна. Это чувство носится в воздухе. Чувство, что она не осуществилась, потому что ее замысловато плели и плетут из нитей ожидания неизбежности будущего. Как можно довериться божеству, не реализовавшему своего предназначения? Предназначения, которому придает смысл окончательная развязка всей завершенной истории. И какой верующий мог бы возразить, что об истории и принципах веры нет такого знания, которое позволило бы разграничивать веру разными резцами и долбилами, структурировать ее, себя, свои поиски и соединить все в какое-то незрелое и на каждом шагу вызывающее протесты образование? Или хотя бы после обрядов и проповеди упомянуть о том, что не следовало бы отбрасывать возможность, что мы, вероятно, заблуждаемся, что, вероятно, все жесты наших обрядов — сплошная ошибочность. Может, все, что известно о той или иной вере, — всего лишь гримаса голого крика со сдвинутыми бровями из неживых волос, режущая слух жалкими и ничтожными понятиями нравственности-безнравственности и еще более жалким спасением-падением. И не столько жалки сами эти понятия, как пути их употребления — ужасно путаные, потому что ужасно примитивные, потому что ужасно предсказуемые.

Именно предсказуемость должна была бы быть единственным критерием определить что-либо как пока — в настоящем — неперспективное. Как то, что жизненно необходимо изучить гораздо более последовательно и что пока непозволительно без большой отдельной науки, тщательности и внимания. Именно предсказуемость (гарантия, точность, отсутствие сомнения и т. п.) — непонятный, странный, неопределенный императив, указывающий на состояние исчерпанности идеи. Почему, скажем, Бог так божественно предсказуем? Потому что и шага не можешь назначить или решить, если само божественное предназначение еще не разрешено, не окончательно. Не так же ли страстно ищет сути веры тот, кто не дает себе труда отличить Бога от сахарницы, как и тот, кто содрал со своего тела кожу и стоит на коленях в снегу с лицом, покрытым слезами?