Владимир Крупин - Тринадцать писем (ценз. Сороковой день)

— Тогда пусть поймут. Это ведь Обломовы. И Захар, главное дело, добавил, носки ему надевал. Вот вы косили, гребли, року переезжали, а ваш-то папка на дровнях обновляет путь, а сын-то неладно сделал, обморозил пальчик, в мать ему грозит в окно… У нас крепостного права не было, сразу коллективизация. Мы еще пока живем в кислородной обстановке — лес, цветы, трава, — это же одушевляет человека, только не нравится мне нынешний древостой и весь масштаб человечества. Мы с матерью, сынок, наставили вас в русло течения и будем во всем себя ущемлять, чтоб вас сохранить.

Потом он говорил, что не будет прозябать на пенсии, потом пел: «Еще заплачет та девчонка, с которой шел я под венец»: потом «Последний день нам, братцы, миновался», это была песня коренная, шурминская, «Прощусь я с чистыми полями и, семья, с тобой прощай. По копеечке мне, братцы, сложите, напишите, братцы, на Кавказ», тут что-то выпало… «умер, умер ваш товарищ», тут опять чего-то забыл. А вот эта, чисто тоже местная: «Во шурминском во соборе в большой колокол звонят», был колокол пятьсот пудов, куда делся, не знаю, «ой да нашу милую Марусю венчать с барином хотят», барин был, Мосолов, издевался, еще о нем было: «Едет, едет, едет барин, три собачки впереди. Повстречался он с девчонкой, хороша сама собой…», потом отец вновь ругал ломосдатчиков, потом упрекал маму, что не знает политэкономии, не знает, сколько будет килограммов на фунт стерлингов, потом, закуривая: «Сел солдат на бочку, закурил табак…»

Так что вечер у нас не был скучным. Уж я выслушал, как он поступает с карасями: «В первый раз делаю им тысячное предупреждение, во второй раз штрафую», уж он возвращался к началу века: «Нам бы еще полгода, мы бы кайзера (он произносит «гейзера») голыми руками задушили»: потом он всего себя обшарил в поисках спичек и, найдя, воскликнул: «Тиха украинская ночь, прозрачно небо, свечки блещут…», потом, допивая последнюю, грустно сказал, что всего не учтешь, что гениев нет, что все одна философия, чтобы думать, что и гений — человек. Это все теорема. «Эх, мы с милашечкой гуляли, и гулять была рука, — сорок крынок ошарашили парного молока».

— Вот так бы и гулял.

— Нет, счастье есть и в беде.

Потом, уставший, покарабкался спать. По пути выключил свет, объявив: «Выключаю свет. Гаснет свет, гаснет и рассудок».

Думаешь этим кончилось? Он просил проверить, не осталось ли чего. «Ничего не осталось», — отвечал я сердито. «Да, — печально вздыхал он, — ничего не осталось, ничего. А я, сынок твою чашу выпил до дна. За твое здоровье, за тебя выпил».

Я уж почти уснул, как он попросил воды. Я принес и стал поднимать его голову чтоб напоить. «Нет, полей под меня, а то из искры будет пламя». — «Ты ведь горишь», — в ужасе сказал я. «Горю, — отвечал он и запел: — Горит село, горит родное, горят вей родина моя… У нас че-нить осталось? Нету переходящего остатка?» — «Все уже в мартенах», — отвечал я. «Да, — отвечал отец, — мы их обеспечим».

Такие номера. Отец и смешон, и беззащитен, невестки своих мужей, его сыновей, его выпивками в глаза колют, но такие, как он, вытянули тяжесть эпохи. Надо ли говорить, что тяжесть эта была бы и для атлантов непосильна.

Это письмо, кажется, тебе неинтересно. Но ведь и очерки мои ты не читаешь уже, — то есть что тогда тебе интересно? Моя письма к тебе? Вот они. Право, я впервые пишу с удовольствием я болью, и искренностью, но с болью же чувствую, что тебе надо не это. Целую, целую, целую! Вот это. Так что, заглянув сюда, можешь не читать начало.

Выступал перед местными журналистами. Часа два говорил, хоть и был небрит. Давно заметил, что, выступая перед простыми слушателями, запасаешься энергией: а выступление на летучке в редакции обессиливает Почему? Биополе, не иначе. Ничего не понятно, но если бы все стало понятно, эволюция бы кончилась. И в отдел науки я просился только оттого, что ученые, по крайней мере, знают, что ничего не знают. Например, вот отчего солнце который уже день светит? Атмосфера? Нет. Женщина в больнице объяснила это тем, что у нее муж четвертый день не пьет.

В магазине эти дин не было ничего. Видел и, как мужик просил очень настойчиво: «Сороковой день, понимаешь»

— «Тут каждый день у кого-нибудь сороковой день. Раньше надо было думать».

— «Дак ведь это не свадьба».

Сегодня завезли всякого. От этого очередь спокойна. Стоит довольная старушка и берет сразу три.

— Или пьешь?

— Капли в рот не бирывала во всю жизнь. Для дров водь беру. Дак ведь это только привезти и во двор свалить, а пилить да колоть так со следующей пенсии возьму.