Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

Неужто старуха в темных очках надумает и сегодня явиться в танцзал? Току с Кадзамой уверены, что так и будет, зато Ёсимура, Хёто, Саваги, Танака утверждают обратное. Кадзама даже поспорил на три тысячи.

«Ну нет, после такого скандала ни за что не придет! Как ее все поносили! Сестру ее жалко. Я и разглядел-то ее, когда шум вокруг старухи поднялся. Стоит, бедная, рядом и смотрит. Ни слова не проронила. А про старуху кто-то вроде сказал, что она… ну, мол, в прошлом была, что называется, продажной… То есть за деньги… Проститутка, а может, содержанка, кто там разберет. Но я думаю, навряд ли… Говорят, и ослепла она от этого. Про глаза не знаю, а со слухом у нее вроде порядок, небось все про себя расслышала».

Стоило Кадзаме вспомнить голос Ёсимуры, напившегося к концу вечера, как подступила тошнота. Потом, помнится, примчался Такэмура с искаженным лицом и затараторил извинения. И тут же воскресла вчерашняя атмосфера с запахами помады, нафталина, косметики.

Он зачерпывает рукой мягкий, пышной шапкой лежащий снег и запихивает себе в рот. Ломит носовые пазухи, острее чувствуется аромат воздуха на высоте скольких-то там тысяч метров над уровнем моря. Сквозь беззвучие снегопада сюда долетает позвякивание цепей на колесах снегоуборочных машин, которые за гостиницей расчищают нижнюю дорогу. Лопату тоже замело снегом. Кадзама отряхивает ее и принимается выгребать снег, набившийся за ночь под навес. Из глубины широкой промоины вырывается столб горячего пара. Кадзама чувствует его жаркое дыхание. Булькает, пенится горячая вода. Он ищет под снегом бамбуковую корзину и нелепейшим образом попадает в нее ногой.

В памяти проплывают черные очки Мицуко, ее морщинистая рука, лицо… За ее спиной должно бы светиться занесенное снегом окно гостиницы, а видятся огни ночного причала, невесть откуда взявшиеся заграничные пароходы… «Ну прямо приевшаяся реклама вина или виски, — вздыхает Кадзама. — Видать, я настолько отупел, что из этой дыры уже не выберусь. Впрочем, какая разница… Неужто старуха и правда торговала собой в Йокогаме?..» Он осторожно складывает сырые яйца в корзину, некоторое время держит их над горячим паром, чтобы скорлупа не лопнула, и опускает в бурлящую воду.

«А есть ли у нее дети? Эти отцы-основатели клуба „Сальвия“ болтали о ее бессчетных абортах». Он закуривает и садится прямо на снег. Внизу перед гостиницей толпятся люди, человек десять. Собираются сбивать снежный навес с крыши, чтобы он сам собой не рухнул. Видно, пожарники из деревенской пожарной команды да строители. Внимание одного из них привлекает столб горячего пара на склоне, и он, приложив руку к козырьку фуражки, другой рукой принимается отчаянно размахивать над головой. До Кадзама долетает его пронзительный крик, но слов не разобрать.

Он покуривает, сидя на снегу, молчит. Пусть думают, что не заметил. Резкий голос снова прорывается сквозь снежную завесу, и он лениво машет в ответ. «Значит, я окончательно пропах… этими яйцами». Он гасит окурок в снегу, достает готовые яйца к завтраку.

В дверях гостиницы к нему бросается Танака с искаженным лицом. В такую рань — и на ногах, экая редкость! Перед стойкой — Такэмура и Хару, неподалеку топчется Ёсико. Его охватывает тревожное предчувствие. Неужто старуха померла?

— Послушай, Кадзама, тут кое-что случилось… Вчера… — Танака оборачивается к стойке и уточняет у Ёсико имя. — Да-да, Саватори… Ну, эта… старуха с яйцом… Она исчезла…

Кадзама смотрит на Такэмуру. Тот хмурится и прижимает к губам указательный палец. Видно, углядев Кадзаму, к ним бочком протискивается Ёсико; в лице у нее ни кровинки. Без косметики она кажется ровесницей Мицуко.

— Э-э, господин… Кадзама, да? Ужасно! Сестра пропала. Проснулась, а ее нет. Что же делать?! — Она энергично растирает себе грудь под домашним кимоно, бесцветные губы мелко подрагивают. — Лучше бы нам вовсе не приезжать сюда.

Такэмура поворачивается к Танаке:

— Может, попробуешь поискать ее по следам на снегу?

К бойлерной отряжают Хару.

— Схожу к ванным, а ты, Кадзама, обследуй старый корпус.

Шаркая тапками, Такэмура удаляется.

— В молодости она обожала танцевать, вот я и подумала, что здесь ей будет хорошо. А тут… кошмар! Про сестру говорят, будто у нее старческое слабоумие… Глупости! По временам она бывает удивительно разумной. Иногда и правда перестает что-либо соображать. Вы, верно, заметили. Так и идет периодами, понимаете? Мне ли не знать. Но вчера, когда случилось… ну, с желтком… она просто опустила голову и спокойно молчала, да? Помните, какое удивительно ясное было у нее лицо? Значит, все нормально. А вот когда она принимается похохатывать, значит, не в себе, лет на пятьдесят назад перенеслась. А я ведь за нее в ответе…