Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

Оттого, что хозяин постоянно сосет пастилки дзинтан, воздух напитался острым лекарственным запахом. Кадзама, стараясь дышать пореже, пристально смотрит на восторженно болтающего Такэмуру. В уголках его анемичных губ белеет слюна.

— Заранее проследи за подбором мелодий. Чтобы все было в лучшем виде. Начнем, полагаю, с «Рубиновой Малайи», танго «Эль Текуро» и «Гран премио-4». Смотри не подведи! Знаешь, бальные танцы обязывают…

Стягивая синюю куртку, Кадзама думал о своей комнате в доме, где обитали всего три семьи. Из завалившего балкон снега он в шутку вылепил крохотного снеговика. Собственно, он вышел положить в стакан с виски свежего снега вместо льда, а фигурку сделал так, мимоходом, без всякой идеи. Потом смел снег с балконных перил и водрузил туда снеговика. Конечно, скоро его облепит снегом, и он утратит первоначальный облик. «С чего это я вдруг вспомнил об этом, не понимаю», — удивился он. И тут же ему почему-то привиделся черный носок, который уже с полгода одиноко болтался на балконе. Кадзума закрыл дверцу шкафчика для одежды.

— … должно быть в комнате хозяйки… — кому-то втолковывал занятый своими мыслями Такэмура, приложив к губам палец и хлопая ресницами.

— Что? A-а, Кадзама, так о чем это я? Ах да, платья! Ты отнес их в комнату? Извини, что затруднил.

В коридоре навстречу ему попался Саваки. С угрюмым видом тот растопырил правую пятерню, а два пальца левой руки сложил в кольцо — то ли просто о количестве гостей сообщал, то ли хотел посетовать — вон сколько их понаехало, и теперь работы невпроворот. В этом месяце танцевальная программа уже дважды проваливалась из-за нехватки участников.

Кадзама слегка кивнул Саваки, тот в ответ только нахмурился.

Двери некоторых номеров в новом корпусе, видимо, закрыты неплотно: звучали мужские голоса, громкий женский смех, они слышались даже в бойлерной, у Кадзамы. Всякий раз, когда он снимал показания старого водяного термометра, красного от долголетнего соприкосновения с сульфатом серы, ему приходил на память допотопный тонометр с круглой шкалой, которым у них в доме мерили кровяное давление: руку охватывала манжетка, от нее тянулась трубка с резиновой грушей на конце. Отец купил его на всякий случай в собственной закусочной у аптечного торговца. Маленького Кадзаму забавлял мерный перестук, доносившийся из фонендоскопа, — это ведь его собственный пульс; множество раз он просто из любопытства мерил себе давление. В детстве он думал, что колебание тонкой стрелки, типичной для тогдашней точной аппаратуры, передает не только состояние его организма, но всей земли и даже космоса. Однажды он обернул манжеткой зайца, которого поймал в горах — не то в роще, не у железнодорожной насыпи, — и долго стискивал грушу…

Кадзама рукавом куртки стер изморозь со шкалы термометра. Теперь громкий смех доносился из гостиной — должно быть, гости постепенно перебираются в большой зал.

Отчего-то ему припомнилось беспокойное мерцание красных и зеленых лампочек на пульте звукозаписи в монтажной студии. Видно, причуды памяти соединили это воспоминание с теми, детскими. Он открыл кран. Так-то лучше. В нос шибанул запах сероводорода. Ударила сильная струя горячей воды. Он уменьшил напор и подставил кружку, чтобы определить цвет жидкости. Тоже ржавая, но попрозрачнее, чем в Цуногами. Ему пришло в голову, что похожего цвета бывает моча сильно уставшего человека.

Зеркало прямо на глазах затуманилось от горячего пара, и Кадзума протер его ладонью. Позади собственного запотевшего отражения он различил чью-то тень. Может быть, это оптический обман, но в зеркальной глубине двигалось женское лицо в солнечных очках, то самое, которое он углядел в окне автобуса по дороге в химчистку Мацубара.

Завернув вентиль, Кадзама обернулся. У входа в бойлерную никого не было. Он выглянул в коридор. Держась за стену, медленно удалялась женщина в вязанном костюме. В ее фигуре ему почудилось что-то из другого мира, даже воздух в коридоре, казалось, изменил цвет… И тут же этот привидевшийся ему образ — молодая женщина в солнечных очках, идущая по коридору, — стремительно исчез, испарился, словно его всосало в какое-то крохотное отверстие.

Опираясь левой рукой о стену, она шарит правой в воздухе, движется с медлительной осторожностью; со спины ее фигура видится необыкновенно хрупкой. Сверкает, отражая коридорные лампы дневного света, кольцо на пальце, но сама рука неприятна своей жилистой худобой. Кадзама некоторое время глядит ей вслед, отмечает неестественность ее походки, а потом тихо спрашивает: