Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

— Вздор! Где ты видел бога смерти в облике хорошенькой девочки? Не иначе как Ото-сан немного повредился в уме. Хозяйка его умерла, линию вот-вот закроют, его самого отправляют на пенсию… Тут кто угодно свихнется.

— Похоже на то. Знаете, что мне недавно говорил настоятель храма Эммёдзи? Будто бы Ото-сан последнее время вел себя как-то странно.

Сэндзи окинул взором горы Хоромаи, подступавшие к станции со всех четырех сторон. После недавнего снегопада небо было пронзительно голубым, словно его залили краской; более выигрышного фона для ярко-красного КХ-12 и не придумаешь.

— Хорошая смерть. Ждать на занесенной снегом платформе первого поезда и мгновенно скончаться от апоплексического удара… Послушай, дай я поведу поезд вместо тебя. Мне хотелось бы самому проводить Ото-сан в последний путь.

— Что? Вы хотите сами вести поезд?

— Да не бойся. Ведь я лет десять проработал на Д-51, а потом еще десяток на КХ. Еще неизвестно, кто из нас больше в этом смыслит. Отойди-ка.

И, оттолкнув машиниста, Сэндзи с трудом втиснулся в кабину.

— Спусти-ка шторки. А то еще испугаются, увидев, что поезд веду я. Ну как, Отомацу-сан, вы уже заняли свое место?

В проходе между сиденьями, заполненными железнодорожниками, стоял покрытый парчой гроб Отомацу.

— Да, он уже на месте. Здрово придумали — доставить Отомацу-сан в крематорий Биёро на КХ. Это так торжественно. Лучшей поминальной службы для него и быть не может. Однако завтра этот вагон снова будет пуст, и мне предстоит еще три месяца таскаться на нем туда и обратно.

— Перестань говорить глупости! Кстати, вроде бы Мит-тян с сегодняшнего вечера будет выполнять обязанности начальника станции, ему придется и ночевать здесь.

— Неужто? Да об этом даже подумать боязно!

Раскрыв старую кожаную сумку, Сэндзи извлек оттуда вещи Отомацу, которые взял на память. Натянул перчатки, надел темно-синюю фуражку с изогнутым козырьком и аккуратно застегнул ремешок под подбородком. От знакомого мужского запаха, смешанного с запахом машинного масла, защемило сердце.

— Внимание! Поезд отправляется! — что было мочи закричал Сэндзи.

Подняв руку, он ткнул указательным пальцем в сторону семафора впереди, и вечерний свет резанул его по глазам.

Переводимая вручную стрелка перед зданием вокзала. Прибитые костылями шпалы. Пакгауз с ржавыми рельсами. И вот в окне кабины уже замелькали ничуть не изменившиеся со времен его детства пейзажи Хоромаи.

Старый тепловоз безропотно подчинялся рукам Сэндзи, и в душе его невольно всколыхнулись воспоминания об их с Отомацу суровой юности.

— Смотри же, Ото-сан, ты и я, мы с тобой вместе отслужим отходную этой старой развалине.

— Ах, начальник, меня просто слеза прошибает…

Стоящий на месте помощника машинист шмыгнул носом.

«Как бы ни менялся мир, мы так и останемся путейцами, ты и я. Нелепо пыхтя, мы должны мчаться вперед, не сворачивая с пути, нам не подобает плакать как простым людям», — думал Сэндзи, кусая губы.

Поезд въехал в тоннель, и слух наполнился мощным перестуком колес.

— Послушай, старшой, какой приятный голос у нашего КХ. Конечно, у суперэкспрессов и «Большой медведицы» гудки помощнее, но когда гудит наш КХ, просто плакать хочется. У меня почему-то всегда глаза на мокром месте, когда я его слышу.

— Значит, еще не дорос. Вот когда перестанешь пускать слезу при звуках гудка, тогда, считай, ты стал настоящим путейцем.

Каждый раз, когда Сэндзи чувствовал, что к глазам его подступают слезы, он распрямлял спину и изо всех сил давил на гудок КХ.

Poppoya by Jiro Asada

Copyright © 1997 by Jiro Asada

Правая нога Токусё внезапно распухла в середине июня, в тот день, когда он, стараясь укрыться от жгучего солнца, которое, несмотря на сезон дождей, нещадно палило целыми днями, прилег вздремнуть на раскладушке в дальней комнате. Дело шло к вечеру, жара начинала понемногу спадать, и Токусё безмятежно спал, как вдруг проснулся от какого-то странного жжения в правой ноге. Взглянув на нее, он обнаружил, что голень сильно раздулась, став толще ляжки, и приобрела правильную цилиндрическую форму. Испугавшись, он попытался встать, но тело утратило свободу движений, голос тоже ему не повиновался. По затылку заструился липкий пот. «Уж не инсульт ли у меня?» — подумал он, но голова оставалась совершенно ясной, мысли не путались. Пока, глядя в потолок, он предавался размышлениям, нога продолжала увеличиваться в объеме, ему стало щекотно, словно по натянутой до предела коже ползали муравьи. Он хотел было почесать ногу, но безуспешно — пальцы тоже не слушались. Так он лежал примерно полчаса, ругаясь про себя последними словами, пока его жена Уси не вошла в комнату, чтобы разбудить его. Солнечные лучи уже не были такими палящими, и она рассчитывала, что он вместе с ней пойдет работать в поле.