Кристофер Бакли - Господь — мой брокер

ДИКОБРАЗ: Просто из любопытства. Я о нем много слышал.

ПАЯЦ: Монсеньер уехал за границу по делу.

ДИКОБРАЗ: По какому делу?

ПАЯЦ: Маравилья делает все, что прикажет кардинал Блютшпиллер.

КАЛЛИСТУС: Это Папа делает все, что прикажет кардинал Блютшпиллер.

УРБАНО: Кто еще посмел бы требовать сокращения расходов на личные нужды его святейшества!

ДИКОБРАЗ: Вы, наверно, шутите?

УРБАНО: С кардиналом Блютшпиллером шутки плохи. Как по-вашему, почему в Кастель-Гандольфо после реконструкции не будет джакузи? Хотя личный врач его святейшества даже написал письмо, где сказано о необходимости джакузи в лечебных целях.

КАЛЛИСТУС: Помните, что он сказал, когда перевел кардинала Монпелье из Парижа в Кисангани?

ДИКОБРАЗ: Вообще-то нет.

УРБАНО: «Condonant Deus, non Blutsch-piller» [28].

ДИКОБРАЗ: А что там, в Кисангани?

ПАЯЦ: Прокаженные.

УРБАНО: И малярия.

ДИКОБРАЗ: Почему Блютшпиллер назначил своим представителем Маравилью?

БОНИФАЦИЙ: Ему нужен был человек, знакомый с криминальным образом мыслей. Маравилья много повидал на своем веку, прежде чем стать священником.

ДИКОБРАЗ: Чем же он занимался?

БОНИФАЦИЙ: Всем, чем заблагорассудится. Он происходит из миланского рода Маравилья, семьи текстильных магнатов. В журналах постоянно публиковались его фотографии в обществе красивых женщин — Монте-Карло, Лаго-ди-Комо, Позитано, Париж, Нью-Йорк, Палм-Бич. Потом семья разорилась. Управляющий компанией украл 26 миллиардов лир [29], а все остальное проиграл отец, Джанкарло. Тогда повеса сын стал священником и люто возненавидел коррупцию во всех ее проявлениях. Его непримиримость привлекла внимание Блютшпиллера. В душе молодого человека кардинал разглядел задатки Великого инквизитора.

Я услышал, как сзади кто-то негромко спросил:

— Изучаете состояние Фонда страхования от потерь, брат?

Я вздрогнул от неожиданности. Это была Филомена. Она сидела у меня за спиной и внимательно смотрела на экран. Я поспешно отключился от чата.

— Я не слышал, как вы вошли.

— Вы были полностью поглощены разговором. С кем беседовали?

— Точно не знаю. Это какой-то ватиканский чат. Кто бы ни были эти люди, Блютшпиллер их всех до смерти запугал. Даже Папа не может приобрести джакузи без его разрешения. Очевидно, его прихвостень Маравилья разделяет взгляды кардинала в том, что касается милосердия и всепрощения.

— Прихвостень? Это вряд ли.

— Ну, а как прикажете его величать? Лорд верховный палач?

— Я называю его монсеньером.

— Значит, пока еще не по имени? Странно. Вы же столько времени проводите вместе. Похоже, ревизия проходит неплохо.

— Монсеньер — человек, преданный своему делу, настоящий праведник.

— Ага, я даже нимб заметил. Ослепительный.

— По-моему, такой честный человек, как он, достоин уважения.

— Честный? Минутку! Давайте начистоту. Вы что, будете читать мне нотации по поводу честности? Кажется, я припоминаю, как однажды вечером некая особа со степенью магистра в области управления выдала целую нагорную проповедь! Мораль, помнится, была такова: «Короче, если что-то доставляет удовольствие и приносит деньги, отбрось сомнения и действуй». Скажите-ка, это наитие насчет нового отношения к честности было часом ниспослано вам не в тот момент, когда вы торговали футболками с рекламой меры вина в своем магазине католических сувениров?

Филомена слегка отпрянула:

— Разве гордыня не грех? Что это на вас нашло?

— Простите, я, наверно, немного расстроен. Сам не пойму, из-за чего. Большинство людей были бы в восторге от перспективы до конца дней своих ухаживать за прокаженными в Конго.

— О чем это вы?

— Именно так Блютшпиллер по традиции заканчивает свои ревизии. А вы сидите там и ему помогаете.

— Я знаю, что кардинал привержен традициям…

— «Традициям»! Дыба — вот что такое в нашей церкви «традиция». Колесование — тоже «традиция». Вырывание ногтей при помощи…

— Успокойтесь, Зап. Нынче не пятнадцатый век. Слушайте, Блютшпиллер — это Блютшпиллер. А Маравилья — совсем другой человек. Думаете, ему легко работать у кардинала? В сущности, он человек впечатлительный. Все это не доставляет ему ни малейшего удовольствия.

— Ага, — сказал я, — выходит, вы делите с ним его горе, да? Что же еще вы с ним делите?

Филомена зарделась:

— Так вот, значит, в чем дело! Целый год вы играли роль благородного монаха, ссылаясь на свой нерушимый обет безбрачия. А теперь вдруг начали ревновать. Как… трогательно!