Макс Гурин - Душа и навыки

С котятами-то легко, но вот взрослые подняли бунт. Кошачий бунт, — под таким названием и вошла в Историю эта история. Это как когда зимою морозы, а ботиночки на тонкой подошве, то некоторые надевают по два носка: один на другой. Так и с историями. Слишком холодно просто.

Завязались уличные бои. Мыши давай хвататься за пики, а Коты в ямы их всех до одной. Мышиную королевну в яму не стали, — на смех подняли. Так и висела она, грешная, на смеху три недели. А там уж ступила на двор восемнадцатая, девятнадцатая там, а здесь и вовсе двадцать шестая, весна. Мышь не стали снимать. Сожгли, аки Кострому, ребятишки. Радости было…

Коля более всех радовался, чтобы никто не принял его за мессию. Ему тогда ещё боязно было на своем настоять, — он смешался с толпой. Но взрослые заметили неискренность в поведении — слишком уж громко смеялся. Так от души не бывает.

Повалили на черный от весны снег, лицом в лужу, будто он не Коля, а курочка, чтобы пил, пил все грехи человяческие (не опечатка! (Прим. Сквор.)), чтобы до дна, а то не будет весны. А где весны нет, там и цветки не растут, а где они не растут — там конец человечеству, но не потому, что мир, де, спасет Красота, а что она, Красота, е, как не цветки, — а потому там конец человечеству, где цветки не растут, что нечего дарить будет ленам; те перестанут визжать, а значит и деторождение прекратится.

И что вы думаете, сидела она, Лена, действителькно (Не опечатка! (Прим. Сквор.)) у окошка, зырила во все зенки на родное село. Вдруг, — тук-тук в левую ставенку. Глядь, — что там? — а там курочка, блядь. В крови вся. И цветочек в зубах у ея. Алый он, роза он.

Сердце ленкино прыг до самого потолка! Еле поймала, а то бы разбилось об пол, пришлось бы звать Котофея, чтобы слизал, — не пропадать же добру.

— Коля, ты ли? — вопрос.

— Нет, курочка я теперь, но и Коля тоже, только куриный бог… — ответ.

— Как странно. Миленький мой, любимый, как же спать-то я с тобой буду — не тот ведь размер, да и вообще искать — не найдешь! А какая ж это любовь без совместного сновиденья?

— Ничего, Еленка моя! Зато прежде, когда человеком был, так всё цветки я дарил тебе и сестрам твоим, ибо не первая ты у меня, прости, конечно. Теперь же — я право имею не только что на цветки, но на ЦВЕТОЧКИ. Да и это тоже цветочки все, а скоро я тебе весь мир подарю, новый и дивный, как у Олдоса Хаксли или Шекспира.

— Побожись!

— Вот-те крест!..

— Что могу сделать я со своей, Ленушкиной, стороны?

— Оставь без сожалений сторону свою! Встань на мою, ибо только так мир может подарком стать! Прости за пафос глупую курицу!

— То есть?..

— Стань мной, каким прежде я был: не курицею, но Колей! Подари мне, какой я сейчас, кура-кулема, цветок тогда, если сумеешь стать Мною прежним во всем объеме, и о, тогда увидишь, что будет. Точней я увижу… тобой…

— Когда?

— А как выдастся тебе первый же трудный день, так вечером и случится… Теперь прощай. Не бойся, прощай. Прощай, как и я простил на снегу… Прощай…

Когда жизнь проявляет себя через смерть, так это ведь проще пареной репы. Всегда через противоположность все. Одна команда в синих футболках, другая в зеленых. Ворота друг против друга, но собственной воли они лишены.

Меня зовут Речь. Я девочка. Я склоненная в третьем. Но не в круге, который, кстати сказать, в своем варианте шара, то есть в объеме, есть любая фигура в движеньи вокруг своей произвольной оси. Если движение, — всегда круг, всегда шар. Кроме шара нет ничего. Но он во мне, потому что я Речь. Все во мне. Даже дело.

Я родилась в незапамятные, а, следовательно, — малоинтересные времена, иначе б их помнили. Я девочка в рамках мною же установленных законов. Это как НОЧЬ, МЫШЬ, РОЖЬ, МОКОШЬ — все это сестры мои; точнее, все это я одна. Безмерно я одинока.

Есть, конечно, Язык, но он мне не супруг. У него полно дел, и он слишком предан другим значениям. Он и часть иных тел, и способ коммуникации, и только на нем я ведусь.

Аз же без него есмь МОЛЧАНИЕ, но оно иногда говорит. Так выходит, что я одинока. Язык мой шатается неизвестно где, вместо того, чтоб любить меня и плодить новые человеческие слова.

Мне, Речери, всегда плохо. А до поры, пока не наступили незапомнившиеся никому серые, в сущности, времена, меня содержали в клетке, как дикую зверь. Но это выяснилось позже. ещё ж позже стало понятно, что это я сама себя там держала. В рамках себя самоей, потому что клетка — лишь часть моя, невеста любви, капелька моего океана, который тоже во мне, тоже шар.