Макс Гурин - Душа и навыки

Буратино вот ещё хуевей. У него нос длинный, как вектор, но не сотовый; но деревянный. Когда он с Мальвиной, то ему приходится с ней, как простой мужик. А всякие там греческие, блядь, ласки невозможны ввиду наличия слишком длинного и острого носа. Бедный Буратино! Впрочем, пусть тоже сам себя пожалеет. Мне и без него есть, кого пожалеть. Но себя тоже не хочется почему-то.

А Хорошей счастья большого от всей души! Это правда. Со мной нельзя ничего. Во-первых, я шизофреник — и это точно. Я сам долго не верил, но пришлось сдаться на милость всепобеждающей жизни.

Я сдался, но жизненная милость её была такова: ступай себе с миром, неинтересно с тобой.

Во-вторых, я просто не помню, как это делается. В-третьих, я ничего не хочу. Я хочу просто вместе лежать, а больше ничего мне не надо. Лежать и касаться тела. Более ничего. И не пиздеть при этом ничего. Не говорить никакой хуйни. Господи, если б ты знал, как же я заебался говорить одно и то же. Если бы ты знал…

Но ты ни хуя не знаешь. Видимо, в школе плохо учился, а отец тебя не порол. Порол лишь такую же чушь, как ты сам.

Мальвина — предел мечтаний. Кабаре же — предел мечтаний ее. Ты, Хорошая, не пугайся, речь не о тебе. Я шизофреник. У меня слишком быстро скачет. Про то, что ты не дома ночуешь, — это да, о тебе, помнится. А про Мальвину — уже так, просто фишки. А может быть и вовсе не помнится мне ничего, и бесполезно бороться с Прошлым. Будущего нет и не надо!

Гордыню что ли умерить от не хуя делать, а то что-то совсем уж пиздец. Давно не припомню такого. Непозволительно все это. Простите за все. Тоже мне, блядь, Островский! Это ж надо удумать такое: умирающая Лариса в «Бесприданнице» кается, блядь: мол, она, Хорошая, виновата во всем, простите, мол, ей. Тьфу, блядь! Проблеваться и только!

А папа мой Юрий Сергеевич Гурин — это какой-то миф. Вообще, не уверен, что дети от половых актов родятся. Не поверю, пока сам не попробую. Но кто мне даст? В смысле, пробовать. Все мои Прекрасные Сожительницы, а сожительство со мною — это просто какой-то героический подвиг, панически боялись забеременеть от меня. И, конечно же, правы были даже с моей точки зрения. Какой из меня отец, кроме того, что добрый и глупый?! Кому такой нужен?..

Буратино. Вот. А ещё и не меняется ничего. Всегда круг. Всегда шар. Всегда ложь, любовь, ненависть, грузилово и болезнь. Ненавижу. Вот умилился вчера; ощутил пафосную горчинку; сам себя пожурил за то.

А от чего, знаете? Отыскал в бумажках своих дурацких древний рассказец. О, блядь, помню я ещё филолОгушкой была! И женат был ещё впервые, но уж более года. Поразительно, как мне это не надоедало! Спасибо, что она меня бросила. Заметьте, не ушла, а именно бросила. Это правда. Как она за меня замуж-то вышла? По глупости, разумеется. Дурочка была восемнадцатилетняя. Да и я тогда песенки петь не стеснялся, полагая, что все мужчинские атрибуты, несомненно, мне ещё предстоят. Откуда такую уверенность брал? Не понимаю теперь. Однако, где-то в марте девяносто второго, то есть уже целых шесть лет назад, когда некоторым, каковых, да упаси, Господи, от меня-мудака-шизофреника, было всего семнадцать лет, а Последней, если верить, что время ещё не вышло, двадцать восемь, — оказывается, я уже именно тогда-то уже все про все написал. Вот потеха-то! Вот вам и Буратино во всей красе:

<>…В темноте разыскиваем, страх преодолевая; казаться могло конца начало, близко что.

От мест перемены слагаемых меняется кое-что. Да, суммы похожи, нет, высоты, длины или длинны, а разница — это как?.. (Как, блядь, я любил и по сей день люблю многоточия! Мудак! (Прим. Сквор.)) Разные слагаемые, и да слагаются принципиально вещи почти по сути различные, неравные или. Равные же суммы — это акты квантитативные слагаемых между, безразлично иначе. (Вот, блядь, не мог не выебнуться, девятнадцатилетнее мудило, — «квантитативные», блядь! Мудак! (Прим. Сквор.))

<>…В необъяснимой зеркала боюсь темноте. Что ни ломают на этой земле — все только для того, чтобы строить! Эта дьявольская страсть к творческим актам, которыми и Бог изрядно побаловался, но сын его уже не смеялся. (А это, блядь, видимо, я ввернул, чтоб попостмодерновей было. Мудак! (Прим. Сквор.)) Не сказать об этом — не красноречие, а все равно — молчание. (И то правда. Я даже больше скажу: это, как в лужу пукнуть. (Прим. Сквор.)) Не больше надо. Надо не больше. Больше не надо. Успокойся… (Вот-вот! Шизофрен проклятый! (Прим. Сквор.)) Разрушают только для того, чтобы потом острее воспринималось то же самое. (Ух, ты, блядь, как глубоко копнул, как далеко глядел, ебена матрена! (Прим. Сквор.))