Макс Гурин - Я-1

For mudak’s only!!! Я не оправдываю убийство! Я оправдываю Творчество! ). Я, конечно, не формулировал тогда эти мысли именно в этих словах, но чувствовал именно так, хотя на тот момент ещё смутно.

Через день, однако, я подвергся нападкам собственной совести, а точнее, той её части, что была поражена вирусом обывательской морали ещё при рождении. И мы снова пришли в этот подвал и обнаружили, что воды там уже прямо-таки по колено. Я подумал, что харэ, и решил завернуть. Сапожников и Мартынов остались на суше, в ещё незатопленной комнате. Я же перевернул деревянный, полусгнивший от сырости, стол и, отталкиваясь какой-то шваброй, поплыл на нём к крану.

Я был уже на полпути к успеху, когда на лестнице послышался характерный матерок спускающихся в подвал работников ЖЭКа. Сапожников и Мартынов немедленно спрятались за каким-то выступом и погасили фонарики — я же понял, что совершенно чётко попал. На то, чтобы доплыть до крана или в обратную сторону времени уже не было. Делать было нечего, терять тоже, и я полез в воду, которой действительно было почти по колено. Я прочавкал к выходу и спрятался справа от дверного проёма. Мужики из ЖЭКа приближались. Сначала я думал, что они используют фонарик-жучок со встроенной динамо-машинкой, потом понял, что это просто старые добрые спички. Один из них подошёл совсем близко и сунул голову в дверь затопленной комнаты. Он снова зажёг спичку и стал оглядываться. Откровенно говоря, я надеялся, что все они, благо у них были кирзовые сапоги, пройдут мимо меня к крану и тогда, мол, я выскочу в коридор и убегу, но, конечно, это было утопией. Он заметил меня!

Спичка тут же выпала у него из рук, а на отчаянном восклицании «кто здесь?!» он дал петуха.

Надо сказать, пизды я почему-то не получил. Они спросили, не наркоман ли я (а тогда я настолько им не был, что смешно даже вспоминать) и сказали, что сейчас мы пойдём в милицию. Ещё они поинтересовались, один ли я здесь или нет. Поскольку пафос Мальчиша-Кибальчиша никогда не был мне чужд, я сказал, что один, и мы двинулись к выходу.

Но… тут злоебучая совесть проснулась уже в Сапожникове с Мартыновым, и они вышли из своего укрытия. Мужики снова чуть не наложили в штаны (прямо, блядь, «Дети кукурузы» какие-то, чесслово!) и чуть прийдя в себя стали бегать по всем подвальным помещениям, полагая, что нас здесь человек сорок, и у нас тут притон. Видимо, насмотрелись перестроечных фильмов-страшилок.

Никого не обнаружив, они снова попытались повести нас в милицию. И тут Сапожников сказал: «Я никуда не пойду!» Один из мужиков схватил его портфель, и это была большая его ошибка, ибо для Сапожникова любая его собственность была святыней. Он никогда не был сильным, даже скорее слабым, физически, но за свои вещи он был готов биться до последнего и даже с превосходящими силами противника. Поэтому когда мужичок из ЖЭКа потянул на себя его bag, он, незадумываясь, ударил его ногой чуть ниже колена.

Дальше, если честно, я почему-то не помню. Драки, как ни странно, всё-таки не произошло, и, как ни странно, нас отпустили. Кажется Мартынов, сын частного фотографа и первый человек в нашем классе (а школа была блатная и, в частности, внука члена политбюро Капитонова, учащегося в параллельном классе, привозил в школу личный шофёр), у которого в семье появился видеомагнитофон, сказал что-то умное и правильное в той ситуации.

Мы вышли на улицу. Был февраль. Ботинки промокли насквозь, брюки так же. Однако мы даже ещё чуть-чуть погуляли, и я даже не простудился. К большому своему сожалению. По-хорошему, после такой авантюры надо было бы покурить, но ни один из нас тогда ещё не умел этого делать. Не знаю, как Мартынов, а Сапожников, по-моему, и поныне не курит.

И вот мы с ним вспомнили всю эту хуйню, а на следующий день я уехал в Нижний Тагил. Последний раз я видел Сапожникова в мае или апреле 2001-го года. Он только вернулся из Дублина и привёз мне оттуда довольно клёвую чёрную чашку. В прошлую среду её разбила наша кошка. Вероятно, она обиделась, что мы с Аоставили её на сутки одну. Но иначе не получалось. Мэо исполнилось 30 лет, и пришлось-таки поехать к нему в Запрудню.

Господи, господи, собака ты страшная, нелепый мой друг и брат, как бы мне хотелось любить тебя, прославлять имя твоё, исполнять волю твою!

Но только что ж ты, господи, ублюдок-то такой, к жизни, которую сам же и сотворил, неприспособленный! Почему ты создал меня способным видеть недостатки твои, знающим тебя лучше, чем ты сам, видящим на несколько шагов дальше, чем ты? Для чего ты мучаешь меня постоянно и не даёшь мне возможности действовать?