Макс Гурин - Повесть о Микки-Маусе

После я вспомнил, как я сижу в детском стульчике для кормления (были такие в Совке деревянные стульчики, что формально уже имели право называться «трансформерами», поскольку при желании их можно было превратить в довольно нелепую машинку на маленьких пластиковых колёсиках) — мы вспомнили, говорю, как я сижу в этом стульчике, отчаянно гулю и сержусь на маму, которая смеет не понимать того, что я, по-своему мнению, ГОВОРЮ. Я сержусь на то, что мама не понимает меня, и в гневе бросаюсь разноцветными кругляшками от детской пластмассовой пирамидки.

Мы — я и тот, каким я был в том (этом) сне — вспомнили, как я сижу в детском стуле, и вдруг поняли, что именно в этот, именно в тот самый день всё и кончилось… И всего, что было потом, на самом деле никогда не было…

— Ну ладно, рассказывай про свой второй случай. — смягчился наконец Микки-Маус.

— В общем, это случилось так, — начал я, — это произошло через некоторое время после того, как со мной впервые в жизни реально случилось то, чего я больше всего и боялся. Теперь, конечно, в наш, блядь, просвещённый век, каждая хуйня — большой, сука, психолог и знаток всякого там ёбаного НЛП. Посему, конечно, я вот сейчас сказал то, что хотел, да и плюс к тому то, что реально тогда ощущал, а любая тварь бездарная может сейчас начать говорить всякую чушь, что, мол, я сам всё и спровоцировал и, де, сам же активировал, ёпть (слово-то какое!), свои иррациональные страхи. Ага, блядь, очень иррациональные! Ежу ведь понятно, что баба моя тогдашняя просто тупо не догуляла, и оттого пизда у неё вечно чесалась; и вообще, я любил её с отрочества, счастливые билетики в троллейбусе жрал, а она, шалава, просто тупо не была достойна, сучка, моей любви, любви такого человека, как я!

— Не кипятись… — медленно, как психоаналитик, попытался успокоить меня Микки-Маус, — Не волнуйся. Продолжай. Поменьше эмоций, ты не на митинге, побольше фактов. Представь себе, что ты на Страшном Суде…

— Хорошо. Ну так вот. Мила ушла от меня. Просто бросила, как наскучившую ей игрушку. Плевать ей было на мои клятвы и моё искреннейшее желание исправить вечную ложь этого богомерзкого мира; своим примером доказать, что это возможно, что можно, нужно и просто необходимо жить всю жизнь с одной женщиной, никогда не изменять ей, воспитывать детей и быть при этом писателем, но не просто писателем, не просто каким-то постмодернистом ёбаным, а сеять только разумное, доброе, вечное, любить своих детей, писать для них и для других детей, для всех детей, только красивые добрые сказки, действие в которых происходит в далёких чудесных и удивительных странах, где никогда не бывает плохой погоды и всегда светит тёплое, ласковое и крайне доброжелательное солнышко; и никогда не изменять своей любимой, своей Любимой Жене, матери детей своих многочисленных и с счастливыми, просто элементарно счастливыми, судьбами; а при виде других красивых женщин просто радоваться за них, как за своих сестёр; просто радоваться тому, что они красивы и кому-то другому, кого выбрали они сами, руководствуясь при этом исключительно велением своих прекрасных же сердец, их Красота так же дорога и кажется самой высшей Красотой Мира, какой мне представляется Красота Моей Жены, матери наших будущих детей, Самой Лучшей Девушки на земле за всю Историю Мира, за всю историю этой нашей локальной, отдельно взятой, Нарнии; никогда-никогда ей не изменять, Единственной Девочке Своей, каждый Секс с коей — значимое событие в жизни Вселенной, слияние двух предвечных начал на Пике Взаимного Наслаждения, чистого по природе своей, ну… ну… ну прям как…

— Дистиллированная вода? — попытался мне подсказать Микки-Маус.

— Ну тебя, лукавая мышь! — улыбнулся я, потому что мне с высоты сегодняшнего опыта и самому вдруг показался смешным весь этот пафосный бред моей юности.

— Ну так и что? Я тебя внимательно слушаю… Пока у меня есть ещё время. — сказал Микки-Маус.

Пилот № 4 вздохнул, и кто-то из нас продолжил:

— В общем, Микки, срать ей было на весь этот пафос христианский… Я очень страдал, когда она меня бросила, но сегодня, ей-богу, совершенно ни в чём её не виню. Она же не виновата, что Бог создал её такой, какой создал. И ещё меньше она виновата в том, что меня Он создал таким, какой не слишком ей подходил.

На словах она иногда соглашалась со мной и даже сама, будучи не обделена Даром Слова, так хорошо и естественно продолжала мои мысли, что мне казалось, будто это наши общие мнения. Но… нет, ей не нравился весь этот солнечный пафос. Увы, она была агентом Луны. Душа её с гораздо большей охотой откликалась не на мои восторженные мечты о бесконфликтном мире, а на всю эту пропаганду якобы демократических ценностей. Сердце её трепетно откликалось на все эти новомодные для того времени идеи, будто групповой секс, как, само собой, и анальный, необходим для счастливой семейной жизни, ну и многое прочее то, что никогда не было нужно мне и вызывало у меня, скорее, отторжение. Ей не хотелось гармонии и спокойного счастья. Она, юный филолог, считала, что покой и счастье — «есть вещи несовместные». Всё, что всерьёз занимало её — это незнающее меры наполнение собственной пизды новыми впечатлениями и острыми ощущениями. Короче, она меня бросила.