Джулиан Барнс - Как все было

СТЮАРТ: НЕТ.

ОЛИВЕР: Было совсем как в прежние времена, правда? Совсем как раньше. Помнишь кино «Жюль и Джим»?

СТЮАРТ: Пошел ты…

ОЛИВЕР: Когда освободится твой шарф, прислать его тебе?

СТЮАРТ: Убирайся к черту, Оливер. Еще раз разинешь рот, я тебе… Давай, давай, проваливай.

ОЛИВЕР: Я недавно читал мемуары Шостаковича. Сцена, которую устроила Валда, напомнила мне первую страницу этой книги. Там композитор обещает говорить только правду. Он был свидетелем многих важных событий и знал многих выдающихся людей. И постарается рассказать о них честно, без прикрас и фальши, это будут свидетельские показания очевидца. Прекрасно. Правильно. Но дальше он с иронией, никем не оцененной, продолжает (я цитирую): «Хотя, конечно, у нас есть пословица: „Врет, как очевидец“.

Это как нельзя точнее подходит к Вэл. Она врет, как очевидец.

И еще одно замечание. О нем можно было бы потолковать со Стюартом, будь он склонен сейчас уделить мне несколько минут. Вот что пишет Шостакович о своей опере «Леди Макбет»: «Здесь также говорится о том, какой могла бы быть любовь, не будь мир так наполнен злом. Зло губит любовь. Законы, собственность, денежные заботы, полицейские власти. Если бы условия были другими, другой была бы и любовь». Разумеется, условия воздействуют на любовь. А экстремальные условия сталинского террора? Шостакович продолжает: «Все беспокоились о том, что станется с любовью. А по-моему, так будет всегда. Всегда кажется, что настали ее последние дни».

Вообразите: смерть любви. А что, может быть. Я хотел сказать Стюарту: «Знаешь, тот философский трактат про законы рынка и любовь, что я тебе тогда изложил, я ведь и сам не был уверен, не пустой ли это треп. А вот теперь понимаю, что тут что-то есть. „Если бы условия были другими, другой была бы и любовь“. Как это верно. И как мало мы об этом задумываемся. Смерть любви. Это возможно. Это можно себе представить. Это невыносимо. „Курсант Рассел, почему вы хотите вступить в полк?“ – „Я хочу, чтобы мир стал безопасен для любви. И я пойду воевать за это, сэр, без колебаний“.

МИССИС ДАЙЕР: Мне нравилось, что у меня живет этот молодой человек. Он, конечно, наболтал мне невесть чего. И квартплату за последние две недели задолжал, обещал прислать.

По-моему, он немного со странностями, если хотите знать. Разговаривал сам с собой, я не раз слышала. А эти его выдумки! Мне кажется, он на самом деле не писал никаких сценариев. И никогда не оставлял машину за воротами. Как вы думаете, может, у него правда СПИД? От него, говорят, теряют рассудок. Возможно, этим все объясняется. Но все-таки он был приятный молодой человек.

Перед отъездом он попросил позволения отрезать веточку от этого дерева за окном. На память, он сказал. Так и уехал с чешуйчатой веточкой в руке.

ДЖИЛИАН: Стюарт уезжает. Это, конечно, правильно. Иногда мне думается, что и нам надо бы поступить так же. Оливер все время говорит, что собирается начать новую жизнь, но пока что мы живем в том же городе и делаем оба ту же работу, что и раньше. Может быть, надо сняться с места и уехать?

ОЛИВЕР: Проба, разумеется, была отрицательная. Я так и знал. А вы что, действительно беспокоились обо мне? Mes excuses [62]. Право, я тронут. Если бы я знал, сообщил бы вам сразу же, как получил результат.

МАДАМ УАЙЕТТ: Вы спрашиваете, что я думаю о них, о Стюарте и Оливере, кто мне больше нравится? Но я же не Джилиан, а это самое главное. Она мне сказала: «Я, кажется, знала, каково быть любимой. Но я не знала, каково быть обожаемой». А я ей ответила: «Почему же у тебя такая вытянутая физиономия?» Как говорится у вас, англичан: не строй гримасы, накличешь ветер.

И еще я думаю: никогда не бывает в точности как ожидаешь. У меня, как у всякой матери, есть свои предпочтения. Когда я познакомилась со Стюартом и позже, когда они поженились, я думала: «Только посмей причинить зло моей дочери!» Стюарт всегда садился против меня, как будто перед врачом или экзаменатором. И помню, у него всегда были до блеска начищены ботинки. Когда он думал, что я не вижу, он бывало поглядывал: не поцарапались ли где? Ему очень хотелось понравиться, произвести на меня хорошее впечатление. Это было трогательно, но я все же немного сопротивлялась. Да, сейчас ты ее любишь, я вижу, да, ты очень со мной вежлив и чистишь ботинки, но подождем годик-другой, если ты не возражаешь. Когда Чжоу Энлая спросили, как, по его мнению, повлияла на мировую историю Французская революция, он ответил: «Сейчас еще рано судить». Вот и я думала так же про Стюарта. Я видела, что он честный молодой человек, хотя, может быть, не слишком яркий, и зарабатывает достаточно, чтобы обеспечить Джилиан, для начала это неплохо. Но если бы я, как он думал, выставляла ему оценку, я бы сказала так: сейчас еще рано судить, приходите через годик-другой. А пока я подожду и понаблюдаю. Но я никогда не задавалась вопросом: что, если моя дочь причинит зло Стюарту? Так что видите, я не такая уж мудрая женщина. Я как крепость, чьи пушки наведены в ту сторону, откуда ожидается наступление врага, а он объявляется с черного хода.