Александр Шелудяков - ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА

– Дело к ночи. Ты, Илья, тяни нарту к нашему лагерю. Где-то у реки собака выла. Твоя, наверное, – сказал Геннадий Яковлевич, не обратив внимания на возражения Федора.

– Кара скучает. Велит идти, – согласился Илья.

– Потом придется просить тебя провести нас к охотничьей избушке на берегу Оглата. Там нам выдал геофизики точку…

– К моей избушке? – удивился Илья.

– На первый случай будет у нас где обогреться… – подал голос Федор.

– Пошто не вести?.. – подумав, сказал огорченный охотник.

– Помогай. Не то зарюхаемся еще разок в топь, – прохрипел из угла Лукич.

– Поведу вас завтра мимо поньжи… – Илья уже раздумывал о лучшем маршруте для буровиков.

– Поведешь тут… – недовольно покосившись на Геннадия Яковлевича, сказал Федор и вскоре захрапел.

Совсем недавно Илье хотелось, чтобы эти люди поскорее и подальше ушли от его владений. Но теперь он забыл об этом. Ему понравился неунывающий рабочий люд, и Илья согласен был провести с буровиками не день и не два, а хоть целую неделю… Почти пять месяцев прожил он в тайге один. А когда человек долга остается наедине, то начинает разговаривать с собой, с деревьями, собакой, птицами или поет песни в тоскливые минуты. Песни эти простые, самоделки. Такую поет Илья и сейчас, возвращаясь с нартой к стоянке буровиков. Он ставит лыжи врасхлест, для большей опоры, и в такт шагам вылетают слова: «Нет тайги больше юганской!.. Нет болот больше юганских!.. Все равно соболь дороже нефти, а березовые дрова жарче угля из камня…»

Даже человек, рожденный у костра и закаленный на звериных тропах, не может привыкнуть к таежному безмолвию. Страшится он тишины. Бывало, Илье начинало чудиться: из молчаливой мохнатой тайги втыкались в его уши людские голоса или волшебный бой оленьих рогов, перестук копыт. Тогда он начинал невольно думать о шайтанах, о богах и о том, что тени покойников бродят, ищут живых, в кого бы можно вселиться и перезимовать. Эти тени находят приют у птиц и зверей…

Плохие мысли Илья всегда прогоняет песней. Свой голос придавал ему храбрость и отпугивал страх с охотничьей тропы, но Илья стосковался по человеческому голосу. Самое большое счастье для промысловика, когда после длительного одиночества он сидит не один у костра, а в котле кипит чай не на одного.

Печка в палатке не успевает остыть, брезент уже покрывается ледяной коркой. Холод к вечеру разошелся. Походный градусник показывал минус сорок пять. Тонкие брезентовые стены плохо сохраняют тепло. Пышет жаром печка. Розовеет вспученная жесть на ее боках. Быть этим раскаленным румянам всю ночь – зачем жалеть сушняк в лесу.

Над раскладным столиком висит карманный фонарик, бросая тощий сноп света в клин брезентового потолка. Дремлет Геннадий Яковлевич. Снится ему новая буровая, которую придется монтировать самим же буровикам, видится ажурная стройная вышка среди непролазной тайги, слышится во сне начальнику стук дизелей и рокот лебедок.

Неразлучные Славка с Никитой после маятного дня блаженствуют в спальных мешках, уложенных на толстую пихтовую перину. Спят они со вкусом, изредка всхрапывая и пуская слюну на надувные подушки. А Федору не спится. Может быть, спирт продолжает будоражить его кровь, или оттого, что рядом лежит новый человек – ханты, охотник. Перед сном Федор ему тихо сказал:

– Ты придуриваться кончай. – И передразнил Илью: – «Кеолоки, траствуйте…» Не коверкай русские слова, не корчь из себя дикаря…

Илья тогда рассмеялся, но не обиделся – он действительно перед буровиками разыгрывал из себя таежного человека.

«У этого парня, – думал Федор, – жизнь Намного богаче, чем у Славки, например. Славку привели в нефтеразведку длиннохвостые рубли. Сейчас, наверное, и во сне, как зачастую наяву, видит он свою сберкнижку и разговаривает с ней: «Раньше платили в разведке больше. Теперь, говорят, полевые урежут. Скрести на легковушку придется еще годик, если не два».

Никита Бурлак – мужик бесшабашный. Он, как цыган, не любит долго сидеть на месте. В трудовой книжке у него два вкладыша и не один десяток печатей о приеме и увольнении с работы. Где он только не побывал за свои тридцать пять лет, каких только у него профессий нет… Самое бы время привыкать к оседлой жизни, самое время и семьей обзавестись, да нет… мотает мужика по белу свету…

Илья подкинул в притухшую печку смолевое полено, вытащил из кармана трубку, закурил. Табачный дым шерстистыми волнами втягивается в насечку печной дверцы.