Александр Шелудяков - ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА

Пришли женщины брать соболей из клеток. Надо и Югане идти. Смотреть, как снимают шкурки Паша Алтурмесов с Кешей Тукмаевым. Нужно Югане проследить еще и за обработкой дорогих мехов: хороши ли березовые да осиновые опилки, насыпанные в барабан, хорошо ли смочены они авиационным бензином. Но нет пока машин у артели. Вручную крутят барабаны женщины…

Совсем мало пришлось подсказывать Югане. Кого там подсказывать, если каждый мальчишка и старик в деревне – природные охотники.

Холодный туман осел изморозью на каждую ветку и хвоинку, на каждое дерево и куст. Мельчайшие ледяные кристаллики увязли в упругом морозном воздухе. Все, что тянется к небу, что растет и дышит, взялось опокой: хвойный вечнозеленник зацвел зимним тополиным пухом. Звуки глохнут в снежной блестке, как в пышной сдобе. Глухари попрятались в снежные юрты-ночуйки, дремлют спокойно в обогретых ямках. Ушли соболи в дупла, забились в норы. Затаилась белка.

Укрылись лоси и олени в чащобных пригонах. Вся живность попряталась. На перебинтованную снегом таежную землю надвинулось царство холода.

В сорокаградусный мороз не до промысла человеку. В такое время молодые нетерпеливые охотники грузят в нарту добытую пушнину и торопятся на ближнюю заимку, таежную базу промысловой бригады.

Оглат с осени прикрыт ледяной крышкой. А чтобы покрепче ему дремалось, настлали вьюги-метели сугробы. Мертветь речушке в королевском гробу до вешних дней.

Вьется по сугробам рысковатый лыжный след, счетверенный полозьями. Тащит Илья широкую нарту. Подсобляет ему Кара. Натягивая постромки, старается до хрипоты. Сурова тропа таежной жизни.

Парят полыньи сквозь ноздристый снег. Парит спина охотника. Закоростенела куржой потная телогрейка. Черными сосульками виснут из-под шапки нечесаные волосы. Холод. От немой тишины звон в ушах. От бель-снегов серебрит в глазах. «Вжиг-вжиг», – всхлипывают лыжи. «Скыр-скыр», – бормочут вязья и полудуга нарт. «Хар-хар», – вырывается с паром и слюной из собачьей пасти.

Крепок дух Кучума. Обманул он смерть. И еще обманет много раз. Тропа жизни бесконечна. Пусть смерть ходит рядом трусливой собакой.

Из следа в след жизни передается семя мужества промысловой лайке. Кара боготворит человека. Она – друг пороха и свинца. На вечные времена сроднила ее с человеком первобытная охотничья страсть. Кара не какая-то ожиревшая вислоухая дворняга. Кара создана преследовать зверя. Ее сказка, ее музыка и вдохновение – свежий звериный след, а гул ружья, взрыв выстрела, запах порохового дыма – сигнал победы, горячей крови и парного мяса. Звук выстрела – ее боевая труба. Даже умирая, она прибежит на зов хозяина…

Кара не забудет день, когда смерть занесла свой косарь над ней и ее хозяином. Человек не оголил ножа, не превратил Кару в кусок мяса для своего желудка. Голод и страх перед смертью не пробудили в нем зверя. Кара тогда лежала на лыжине-голице со вспухшими и окровавленными подушечками лап. Человек зубами выкусал между когтей лайки кровавые ледышки. Распластал ножом ошейник, накинул на себя и ползком, ползком тащил голицу с Карой к еде, к бревенчатым стенам избушки.

Не бывает нарта тяжела охотнику, когда в ней много пушнины. Пусть натирает на плече кровавый след ременная лямка, ничего. Все горести Ильи позади. Сейчас лыжи легки. Ноги крепкие. На плече след от лямки зарубцуется, станет тугим, мозолистым. Четыре года не перехлестывала его плеча нартовая лямка. Счастливым сном видится Илье красавец самолет, вспоминает щекотливый запах авиационного бензина. Видятся ему пенные облака, пиратские тучи. Эх, остров Соболиный…

Не впервые Илье прокладывать зимние нартницы. Под скрип лыж, под напев полозьев сочиняет он свои дорожные песни. Даже не песни, а думы и мысли, сказанные вслух, нараспев:

Не зря Илья называет себя сыном Оглата, самого длинного притока Югана, который гонит темно-коричневые воды средь сыпучего песка разрезанных холмов с шапками кедрача.

Где те деревья, которые слышали крик новорожденного Ильи? В его памяти остались лишь рассказы матери о том, как горел костер, как он, маленький человечек, лежал на мешочке с глухариным пухом. Первый крик, плач смешались с плеском воды Оглата, смешались с шепелявым говором тайги, звериными шорохами и криком филина. В ту ночь говорил отец матери Ильи: «Это ничего, девка. Хорошо… Наш сын родился не возле болота, а на берегу большого Оглата…»