Александр Шелудяков - ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА

– Тошно, – шепчет жена рыбака, – пить…

Тукмаев, бывший фронтовик, потерявший ногу от шального осколка мины, тяжело припадая на грубый самодельный протез, идет в сени к бочке с водой. Подавая ковш жене и придерживая больной голову, слышит он, как стучат зубы о прохладное железо.

– Настенька… Лучше бы рожала… – заполошно шепчет рыбак.

– Куда… Ох, лихо мне… Рожать… Митюшка еще не одыбался… Зачем нам пятого? Ох, не выживу… Сходи за бабкой Андронихой…

– К черту! Зачем пила ее бурдомагу?

– Кеша, ребятишки осиротеют… сходи…

Плачет жена от невыносимой боли и жалости к детям. За стеной парусят сети на вешалах, стучат грузилами о бревна. Чудится рыбаку – не грузила колотятся, а страшная беда бродит вокруг избы, ищет настойчиво дверь.

Протяжно заныли воротца. Тукмаев, сутулясь под хлестким ветром, спотыкаясь в темноте, бежит на окраину деревни, насколько позволяет самодельная нога.

Старуху разбудил грохот в дверь. Всклоченная, испуганная, сползла она с лежанки. Зябко ежась, проковыляла к дверям.

– Кого господь несет в этакую дурь? Погодь, не грохай…

– Бабка, это я, Тукмай! Скорей, жинка помирает.

– Охоньки-ии, – застонала Андрониха. – Сама на ладан дышу, не могу я.

– Открывай! Скорее!..

Убирая березовый засов, старуха приговаривает:

– Все на земле в гостях. Рано ли, поздно ли господь приберет.

Тукмаев, пролезая на ощупь в избу, прохрипел:

– Зажги лампу.

– Керосин лампу проел, Говори в потемках, что там?!

– Чем жинку отравила? Кровью исходит.

– Сама виновата. Лежать надо было, а она с назь-мом возилась, огурешну гряду ладила, режим не содержала.

– Идем!

– Не могу. Хворая сама.

– Травить баб здоровая, а теперь хворой прикинулась!

– Чего срамишь? Ходи к Чарымову, может, он, кроме скотских болезней, и по бабьему делу смекает…

Дед Чарымов когда-то работал в артели ветеринаром, самоучка он. Бывало, в старину и роды у женщин принимал, а вот лечить не приходилось.

Андрей прошлым днем приехал из Мучпара. И эту ночь не спалось им с дедом Чарымовым. Чтобы скоротать время, шили они из бычьей своедельной кожи рыбацкие бахилы с высокими, чуть не до пояса, голенищами.

– Подвыпили они крепко, – неторопливо продолжал свою историю старик, машинально прислушиваясь к порывам ветра, – а пьянка без драки, что баба без курдюка. Евраську-остяка дружок полоснул по животу ножом. Прибегают за мной: «Евраське живот надо зашить. Бери, Чарым, нитки, иголку. Айда скорее!» Сложил я ему кишки как полагается. Живет Евраська, хоть бы хны. А тут приболел что-то, в Медвежий Мыс поехал в больницу. На рентген его доктор поставил. Туда крутил, сюда вертел, видит – какие-то посторонние предметы в кишках. На операцию взяли… Приходит ко мне Евраська после больницы и говорит: «Четыре окурка доктор нашел меж кишков. Пошто, Чарым, не помыл кишки, а столкал их как попало…» Очень он обиделся на меня… А тому случаю, почитай, три десятка лет минуло.

Андрей, нахохотавшись вдоволь, спросил:

– А не врешь ты, Михаил Гаврилович?

– Может, и вру. А может, слышал от кого, не помню…

– Тогда соври еще что-нибудь такое.

– Ну, слушай тогда. В войну дело было…

На крыльце тяжело заскрипели ступени.

– Тукмай идет. Ишь, дробит деревяшкой, – уверенно сказал дед.

В открытую дверь дохнул порыв ветра, заплясал ламповый огонь, бросив язык копоти на пузатое стекло. Ожили тени на стенах. Тукмаев сделал шаг от порога, застыл. Плечи его неровно передернулись. Он перевел дыхание и выпалил:

– Плохо, умрет…

– Ты чего?

– Дедушка, доктора надо. Жена…

Андрей смотрел на чернеющее щетиной лицо Тукмаева и прикидывал: «От Улангая до Медвежьего по реке почти сотня километров. Ночью, в такой ад, везти больную – верная смерть».

– Андрюша, друг, помоги… – с мольбой в голосе тянул Тукмаев. – У тебя лодка обчанка, волны не боится. И мотор новенький, надежный.

Андрей и дед Чарымов переглянулись.

– Падера, разгрызи ее кочерыжку, мороз по коже идет… – начал было пояснять старик. – Сам рыбак, знаешь: мотолодку на обском плесе накрыть может. Мужик-то выплывет, а хворая сгинет. Вода ледяная. Потерпеть бы до утра. Бог даст, приутихнет непогодная кутерьма.

– Умрет. Кровью исходит, – повторял свое обезумевший от горя мужик. На глазах его навернулись слезы. Сдерживая рыдания, он невнятно бормотал: – Осиротит ребятишек…

– Так-то оно так, – рассудительно отвечал Чарымов, – а если мотор скиснет? Прибьет лодку к яру и – крышка. Реки бунтуют. Ветер чешет Обь супротив шерсти. Сам понимаешь, какая там волна взыгрывает.