Юлия Латынина - Там, где меняют законы

— А ты не боишься, — улыбнулся Черяга, — что просветившись, я, как бы это сказать — кидать людей начну?

Извольский хмыкнул.

— Нет, — сказал гендиректор. — Это такое родовое качество. Его серной кислотой не вытравишь. Есть кидалово и кидалово. Нельзя в России не воровать. Но только можно красть у завода, а можно — для завода. Вот у завода — ты никогда не будешь. А для завода — научим.

— А если я вообще красть не хочу?

— Тогда иди. Лови своих маньяков. Живи у кольцевой. Ну ладно, квартиру-то я тебе подарю, Карандин тачку подарил, а я квартиру.

Извольский помолчал.

— Ты мне нужен, понятно? — сказал он. — Ты думаешь, это последняя такая история? Это, друг мой, проза жизни. Неужто их сиятельство банк «Ивеко» нынешний аффронт так просто перенесет? Э, нет. Он у меня уже двух замов купил, едва выкинуть их успели. Умные были замы — но вот беда, продавали всех, кто их покупал. А тебя он не купит. Так по рукам?

Денис молчал.

Легко сказать — замом по безопасности! Это что — унаследовать обязанности Премьера? Выбивать деньги из недобросовестных должников? Совать взятки губернатору? Это еще ладно. А когда Извольский кого-нибудь кинет? Не по мелочи, не за миллиончик зеленых, а от души. Какого-нибудь американского инвестора на полмиллиарда долларов. И опять же подведет под это дело теоретическую базу. Мол, америкашек кидать полезно, они и так зажрались, а комбинату бабки не помешают. Что тогда? Объясняться с иностранцами посредством автомата Калашникова?

— Я согласен, — сказал Денис.

Москва встретила ее моросящим дождем. В Англии в это время стояла теплая, по-осеннему дивная погода, и в Гайд-парке, куда она любила ходить гулять, на воде плавали крупные утки, а лебеди, подбирающие корм, не разлетались, когда мимо них пробегали утренние любители трусцы.

В Москве было сыро и темно, буквы, глядящие со здания аэропорта, пылали в глубине замасленных луж, и вместо того, чтобы препроводить пассажиров по рукаву прямо в здание аэровокзала, к трапу самолета подали длинный и желтый, как гусеница, автобус. Какая-то немка начала громко возмущаться.

— Das ist unmoglisch [3] Да это невозможно (нем.). , — кричала она.

У паспортного контроля стояла очередь, человек, наверное, на двести. У очереди были большие баулы и постные лица. Стоек пограничного контроля было всего четыре, и на двух было написано: «Для лиц, имеющих российские паспорта», а на другой — «для прочих лиц».

Она подбежала к началу очереди.

— Oh so sorry! — сказала она седовласому дженльмену, переминавшемуся с ноги на ногу у рассекавшей бетонный пол черты. — I have to catch another plane. My daddy is waiting for me in Yakoutsk [4] Ой, извините! Мне надо к другому самолету, мой папа ждет меня в Якутске (англ.) .

Она улыбнулась, и седовласому дженльмену показалось, что под плохо освещенным потолком зажглась еще одна лампочка.

Разумеется, он пропустил ее.

Пограничник, проверявший документы, долго изучал ее красненький паспорт, а потом нажал на какую-то кнопку. Она испугалась. Она не была в России восемь лет, — восемь лет из прожитых на свете девятнадцати, — и две русские девушки, учившиеся вместе с ней в London School of Economics, рассказывали, что все неприятности в России начинаются тогда, когда какое-то должностное лицо нажимает на кнопку.

Когда рядом с ней появилась строгая сорокалетняя дама в черной юбке и белой кофте, она испугалась еще больше. Но дама только сказала:

— Вы Анна Семеновна Собинова? Разве вы не слышали объявления? Вас встречают в vip-зале.

Анна с трудом поняла русскую речь.

— Me? I?

Потом она просияла и чуть не бросилась на шею даме.

— Это daddy! — закричала она, — daddy сам приехал меня встретить! Вы увидите, все будет хорошо! Наконец все будет хорошо, я буду с ним, всегда буду с ним!

Она влетела в вип-зал, как шутиха, и завизжала:

— Daddy!

В зале все было очень чинно. Джентльмен в покойных креслах читал свежий номер «Таймс». Пожилая дама в удобных туфлях на низком каблуке и длинной юбке строчила на компьютере. Молодой человек, потягивая стакан пива, давал по мобильнику последние распоряжения насчет сделки.

Посереди зала стоял высокий сухощавый человек, очень старый — лет тридцати шести. У него были светлые волосы, высокие татарские скулы и глаза цвета горького шоколода. На нем был дорогой свитер и кожаный плащ от Kenzo, и когда Аня скосила глаза, она заметила, что на правой его руке нет пальцев, кроме большого и указательного. Рядом с беловолосым стояли двое в кожаных куртках.